Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов

Как Берберова, так и Кузнецова обладали типом сексуальности, который в терминах эпохи было принято называть «специфическим», при этом Кузнецова, достаточно поздно осознавшая это обстоятельство, уже в 1930-х годах открыто сделала окончательный выбор гендерной идентичности и до конца жизни оставалась верной ему, тогда как Берберова с юности и до весьма зрелого возраста экспериментировала с нею, последовательно и/или параллельно осциллируя между мужским и женским вариантами и каждый раз выбирая независимость от партнера/партнерши, т. е. одиночество.

Однако при всем очевидном сходстве не менее очевидны и существенные различия в типе личности, складе характера, жизненном опыте, эстетических и художественных пристрастиях двух писательниц, находившие выражение в ролях, которые каждая из них принимала для себя и приписывала противоположной стороне, и в отличных друг от друга автообразах, экстраполируемых вовне, в том числе и в эпистолярном общении друг с другом.

Берберова в непродолжительной довоенной переписке придерживается заданной в личном общении роли самодостаточной сильной личности, ориентированной на преимущественно мужской тип поведения, и подчеркнуто феминной роли Кузнецовой — слабой, зависимой, «фарфоровой» — и возвращается к этой оппозиции в письмах 1940-х годов, слегка адаптируя прежние роли к новой ситуации. К этому времени различия между корреспондентками уже существенно превышали сходство. С одной стороны, их все еще объединяли принадлежность к одному поколению и одной ветви диаспоры (парижской, т. е. столичной по межвоенным эмигрантским меркам), сопоставимый экзистенциальный и творческий опыт и не вписывающаяся в нормативную гендерная принадлежность, о которой ни одна из них довольно долго не упоминает прямо, но которая легко реконструируется из контекста. С другой, сохранились различия в жизненной позиции (у Берберовой — активная, подчеркнуто маскулинная, у Кузнецовой — пассивная, подчеркнуто феминная), к которым добавился различный опыт военных лет, различный статус к моменту возобновления переписки и связанные с ним неравные экзистенциальные и творческие возможности. Берберова, находясь в заведомо сильной позиции, откровенно патронирует Кузнецову, не скрывая собственного превосходства: сообщает о своих достижениях за истекшие годы, о вышедших книгах, предлагает и оказывает практическую помощь (присылает еду, одежду, мелкие вещи), лансирует произведения находящейся в глубокой эмигрантской провинции Кузнецовой в парижские издания. Но при этом, следуя тактике Гиппиус, Берберова сама использует или пытается использовать свою протеже: неоднократно запрашивает ее о возможности издания и/или переиздания своих книг в Германии в оригинале или в немецком переводе, справляется о публикациях в послевоенной немецкой периодике, о возможности устроить в Мюнхене свой творческий вечер с продажей билетов и пр.

Формат обращения друг к другу тоже повторяет историю переписки Гиппиус с Берберовой: до августа 1947 года корреспондентки обращаются друг к другу по имени и отчеству, но в письме от 22 августа Берберова навязывает Кузнецовой более интимное обращение «Дорогая Галя», сопроводив его припиской: «Я думаю, нам естественно уже перейти на имена, и не спросясь Вашего согласия, называю Вас так». В ответном письме от 23 сентября Кузнецова с готовностью соглашается на изменение и даже предлагает объяснение/оправдание ему: «Дорогая Нина, конечно, нам естественно перейти на имена, подумайте, сколько лет мы уже с Вами знакомы». Впрочем, несмотря на отказ от отчества, обе стороны сохраняют формальное «Вы», не делая попытки заменить его на интимное «ты».

Одна из сквозных тем переписки — личная свобода и право на свободный выбор. В 1946 году Берберова все еще формально оставалась женой Н. В. Макеева, но брак давно перестал существовать de facto, и в письмах этого времени Берберова неоднократно жалуется на то, как тяготит ее невозможность разъехаться с человеком, давно чужим и чуждым, и на какие жертвы она готова пойти, чтобы все-таки освободиться от этой зависимости. В письме от 26 октября 1947 года подробно описаны ужасающие условия первого периода жизни после разъезда: Берберова жила в крохотной (два на три метра) комнате для прислуги на пятом этаже, без лифта, воды, газа, отопления, с «пьяными и полупьяными субъектами» в качестве соседей. Однако, несмотря на все эти бытовые ужасы, Берберова «страшно счастлива, что освободилась в самом полном смысле слова не только от Н<иколая> В<асильевича>, но и от материальных пут ‹…› свободна, как птица, с полупустым желудком, но вольным сердцем и головой». Здесь совершенно очевиден подтекст, отсылающий к положению Кузнецовой в Грассе последнего периода ее жизни там и словно «программирующий» ответ — и Кузнецова отзывается письмом от 14 ноября, исполненным понимания и сочувствия: «Ваше письмо меня очень взволновало, хотя я знаю, что Вам так лучше (сама познала цену свободы)».