Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов

Через некоторое время Берберовой удалось найти новую квартиру, о чем она сообщает в письме от 16 декабря 1947 года: «Я переехала ‹…› и очень этим счастлива. ‹…› Теперь я — хозяйка своего одиночества и прямо пьяна им». Кузнецова откликается 5 января 1948 года:

Если Вы, как сами пишете, чувствуете, что «пьяны своим одиночеством» — значит это правильно. ‹…› Всегда вы были в неком (так! — О. Д.) служении кому-нибудь или чему-нибудь (последнее выражение относится к Вашей юности и требованиям ея), а теперь видимо настало время «уклоняться от объятий» и «собирать». ‹…› Вы много можете и должны сделать и делайте.

Показательно, что с темой свободного выбора связана и любовная тематика, которой не лишена переписка. В отличие от Гиппиус, явно увлекшейся Берберовой и пытавшейся склонить ее к очередному эротическому эксперименту, Берберова не питает подобного рода чувств и намерений по отношению к Кузнецовой, обращаясь к ней как к человеку сходной гендерной идентичности — тем самым косвенно признавая эту идентичность. За несколько месяцев до обретения свободы, 19 апреля 1947 года, Берберова доверительно сообщает Кузнецовой о своей подруге, с которой она «соединила свою судьбу»; правда, имя подруги не упоминается[1571]. В письме от 5 мая Кузнецова отвечает не менее доверительным (но столь же запрограммированным Берберовой) рассуждением о «тесной женской близости», в которой есть «много напряженной духовной прелести», завершающимся признанием: «Я это знаю по опыту». В результате то, что так долго оставалось в подтексте и не подлежало вербализации, наконец выражено, хотя и в свойственной Кузнецовой уклончивой манере.

Впрочем, в процитированном выше письме от 16 декабря 1947 года Берберова признается:

Мы не вместе, и вместе строить жизнь не можем, так как она человек очень трудный, и я три года несла на себе страшную тяжесть ее нервности, изломанности… Мне казалось, что я могу ее переделать, но я думаю, что переделать никого нельзя. ‹…› Мы очень любили друг друга ‹…› она открыла мне целый мир, но я не в силах отдавать себя так, как отдавала до сих пор. Мне хочется быть одной, быть свободной (разрядка Берберовой дана курсивом. — О. Д.).

И вновь Кузнецова с готовностью откликается на это провокационное признание, в письме от 5 января 1948 года выражая полное понимание и тем самым в очередной раз выдавая себя: «То, что Вы пишете о сложностях отношений с Вашей подругой, мне очень понятно».

Особая тема переписки — Бунин. Как в прежние годы Гиппиус «вбивала клин» в отношения Берберовой и Ходасевича, ведя параллельную переписку с обоими, так теперь Берберова активно настраивает Кузнецову против Бунина и Веры Николаевны, зная, что Кузнецова состоит в переписке с обоими[1572]. Причин для этого, как представляется, несколько. Во-первых, Берберова не простила Бунину его роли в истории с обвинениями ее в коллаборационизме[1573] и, возможно, выбрала самый болезненный способ мести, пытаясь, с одной стороны, окончательно настроить против него его бывшую ученицу и возлюбленную, с другой — подвергнуть тотальной деконструкции сам победительно-маскулинный образ Бунина-человека, нобелевского лауреата и Великого русского писателя. Учитывая, что в военные и послевоенные годы письма в эмиграции в целом обрели статус публичных документов[1574], деконструкция была рассчитана не только на восприятие Кузнецовой: Берберовой также необходимо было реабилитировать себя, сняв предъявленные ей обвинения, для чего ей требовалось очернить обвинителей, к которым она причисляла и Бунина. Наконец, ей, как когда-то Гиппиус, нужны были союзники в разного рода жизненных и литературных противостояниях — и она вполне откровенно и достаточно агрессивно предлагает Кузнецовой вступить с нею в «антибунинский союз».