Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов

Продолжая бунинскую тему в письме от 27 августа того же года, Берберова завершает пассаж о положении дел в доме Буниных вполне недвусмысленным замечанием: «Жаль, что Иван Алексеевич не умер пять лет назад. Стыдно видеть все это». В ответном письме от 23 сентября Кузнецова полностью становится на сторону Берберовой и позволяет себе откровенное признание:

Все это в ростках уже было и прежде, только теперь расцвело полностью. Иногда, когда я беру свои дневники за пережитые там годы ‹…› мне самой странно, что у меня еще хватило сил уйти — так убийственно разъедающе действовала та атмосфера. Конечно, если бы не моя подруга — я бы сама не ушла, так бы там и зачахла[1578].

Этот пассаж весьма показателен как для характеристики натуры Кузнецовой, так и для ее главной жизненной стратегии и избранной роли страдалицы, чью жизнь всегда кто-то направлял и определял, тогда как она лишь позволяла другим людям «вести» ее по жизненному пути, поскольку сама не была способна выступать активной стороной, предпочитая перекладывать ответственность на чужие плечи. Именно так воспринимала ее и Берберова, впрочем, явно упрощая «детскую наивность» Кузнецовой и недооценивая свойственные ей уклончивость, прагматизм и хорошо закамуфлированный эгоизм.

26 октября 1947 года Берберова рассказывает о вечере Бунина:

Он, очень старый, с жующим ртом, белый, бледный, сильно уставший под конец читал своего безвкусного «Безумного художника», псевдорусские стихи и какой-то милый юмористический отрывок. ‹…› Впечатление осталось какого-то совершенно нового, чужого, престарелого Бунина, безумно далекого от всего, что есть, от всего вокруг — и во мне.

Меньше чем через месяц, 16 декабря, Берберова сообщает о вызвавшем громкий скандал в диаспоре выходе Бунина из Парижского союза русских писателей[1579] и цитирует фразу давнего друга Бунина Б. К. Зайцева: «Я похоронил Ивана». В этом же письме она вновь возвращается к впечатлению, которое произвел на нее Бунин на своем литературном вечере: «Бунин пришел и сел в первый ряд. Он много кашлял, выглядел совершенным трупом и вообще, кажется, собирается умирать ‹…› И это русский писатель!»

Отвечая на это письмо 14 ноября, Кузнецова ни слова не пишет о Бунине, но весьма подробно рассуждает о неприглядной роли Зурова и Веры Николаевны, которых очевидно винит в произошедшей с Буниным метаморфозе. Однако 5 января 1948 года она, несколько запоздало, в очередной раз как будто соглашается с мнением Берберовой и осуждает Бунина: «Действительно, И<ван> А<лексеевич> видимо совсем потерял рассудок. Ведь в его годы делать такие faux pas — уже просто неприлично»; но при этом вновь добавляет: «Но я знаю, как обстоят дела в недрах, так сказать, и поэтому мне его все же бесконечно жаль». Представляется, дело в этом случае не только и не столько в жалости, которую бывшая ученица испытывает к бывшему учителю, сколько в желании Кузнецовой еще раз подчеркнуть свою «посвященность», бóльшую осведомленность о жизни в доме Буниных, более тесную близость с ними как человека «своего», в отличие от «чужой» Берберовой, и тем самым заявить о собственной значимости. Подобное предположение подкрепляется следующим развернутым пассажем из этого же письма: «Я ему уже месяц ничего не писала, так как мне не по себе, а он тоже молчит с тех самых пор. Уж очень видно ему неприятно самому, он ведь знает мою установку в этом отношении, и странным образом, до сих пор со мной считается».

11 марта 1948 года Берберова пишет, что Бунин «совсем окончательно выжил из ума», восклицая: «Жаль, что он не умер два года назад!» В ответном письме от 20 марта Кузнецова вновь ни словом не отзывается на это заявление. После этого она отправляет Берберовой поздравительную пасхальную открытку (27 апреля) и пять оставшихся без ответа писем (от 4 мая, 27 сентября, 3 и 10 октября, 10 ноября); можно, впрочем, предположить, что ответные письма либо не сохранились, либо были уничтожены адресатом. Последующие письма Берберовой к Кузнецовой обретают все более деловой характер, касаясь, главным образом, литературных дел, и в 1960-х годах переписка практически прекращается[1580].