Женщина нелёгкой судьбы, лёгкого поведения

Когда сошли на берег, баба Дора усадила Вичку у камер хранения, а сама пошла узнать расписание. К ячейке, оглядываясь, подошёл длинный дядька. Набрал код, вытащил неполную бутылку водки и варёную картошку. Снова оглянулся, отхлебнул, сморщился, откусил от картошки – и захлопнул ячейку.

– Несчастный тот мужик, – прокомментировала баба Дора, которой Вичка рассказала увиденное. – До чего жена довела.

А дядька поднялся по той же улице и вошёл в дом, где собрались жить баба Дора и Вичка. Только в другую половину. А к бабе Доре и Вичке радушно выплыла довёдшая мужа жена, хозяйка. Личико мелкое, мышиное – а тело медведицы, ноги слоновьи, как столбы. У неё было три брюшка: одно на своём месте, а два других брюшка покойно лежали на груди в мешочках лифчика, просвечивали сквозь халат.

Если бы она играла роль бабушки Розового слонёнка – даже бы одеяла не пришлось набрасывать. Хозяйка велела себя звать баба Нина.

Утром Вичка вышла во двор, жмурясь от деревенского беспризорного солнца, которое ни в одном месте не заслоняли многоэтажные дома. На крылечке соседней избы сидела игрушечная старушка, держала на коленях стеклянную банку. А в банке – живой гусёнок! Вичка так поразилась, что прямо по грядкам протопала к чудесной старушке.

– А что вы делаете?

– Гусёнка выпариваю. Слабенький, пусть греется на солнышке. Вишь, здоровается с тобой.

Зеленоватый комочек пуха вытянул из банки шею и запищал.

– Ой, а можно, я его на руки возьму?

Гусёнок оказался невесомый и плюшевый, тыкался в Вичкины губы клювиком – целовался. Его хотелось затискать.

Рядом кот бабы Нины равнодушно отворачивался и щурился, чтобы не поддаваться на провокацию. Дома-то он обычно сидел на окнах: наблюдал за жизнью на улице, за воробьями, за пробегающими собаками. Как будто смотрел телевизор: цветной широкоэкранный, 3D, в режиме онлайн. Иногда, чтобы не пропустить самое интересное, перепрыгивал на другое окно: переключал канал.

– Кот гусёнка не съест?!

– Небось не съест. У, жмурится, ирод. Весь в хозяина.

Вичка тоже слышала от соседей, якобы муж тёти Нины учил кота придушивать и таскать соседских цыплят на суп. Кот освоил пока половину программы: придушивал, но в дом цыплят не таскал.

А Нинке (бабе Нине) Прокопьевна до сих пор не могла простить жестокую обиду: та её моложе, а при советской власти пенсию получала семьдесят рублей. А Прокопьевна – семнадцать рублей пятьдесят копеек. Хотя она ломала на ферме и стёрла в кровь хребёт и руки – а Нинка всю жизнь просидела на толстой жопе в леспромхозовской конторе.

– Баба Дора, давай допивай скорее свой кефир. Ровно неживая пьёшь.

Вичка называет кефиром густой, горький чёрный кофе. Если крепкий чай называют чефиром, то кофе – кефир. Вичка нетерпеливо топает ножкой: торопится отнести гусёнку гостинец: пакетик с рассыпчатой пшённой кашей от завтрака.

… – Гусёнок-то наш? Помер ведь, в ограде прикопала. Не жилец оказался.

Вичка поворачивается и идёт, спотыкаясь, прямо по грядкам. От беззвучных рыданий сотрясается пухлая грудка, подпрыгивает тугой мячик круглого живота под джинсовым сарафанчиком. Прокопьевна находит её у забора, уже выплакавшую горе, философски насупившую красные опухшие бровки.

– Прокопьевна, а мы тоже умрём?

– Не, девка. Это только гусята помирают.

– Вот и врунья. Все умирают.

– Все помирают, а мы с тобой нет. Эвон я сколь живу. Столь и не живут вовсе. Посчитай: сколь у меня морщин, самых мелконьких? Сколь морщинок – столь и лет.

Это правда, возраст деревьев тоже определяют по кольцам-морщинам. Прокопьевна зажмурилась, подставила свой грецкий орешек. Вичка стала считать – сбилась на тысяче. А дальше она не умеет считать.

Всё правда, Прокопьевна родилась тысячи лет назад. До бабы Доры, до Ленина и до царя. В промежутке была война с кричащими от голода коровами. А до этого летали греческие боги с телами упитанных розовых младенцев, бродили мамонты, полз грязный ледник толщиной с десятиэтажный дом, горели смрадные костры с миниатюрными красавицами ведьмами… И всё это видела бессмертная Прокопьевна.

– И мама пусть не умирает, ладно? И бабушка Дора.

– Вот и ладно. Вот и не реви.

– Дора Ильинична. Это, конечно, не моё дело, – тактично замялась в дверях баба Нина. – Но вы бы правнучку свою остерегли. Ходит к этой… каторжной. Как мёдом намазано. А та и радая, приваживает изо всех сил. Тюремщица.

Бабу Дору трудно испугать.

– Тюремщица? Война, колоски?

– Кабы колоски. Мужа убила. Топором. Говорили, – баба Нина перешла на шёпот, хотя никто её не слышал, – будто гулящая она была жёнка, порченая. Сахарным ободком не зря прозвали. Дыма без огня не бывает. Семнадцать лет как один день отгудела. И ведь стыда хватило в деревню вернуться. Так вы бы, Дора Ильинична, подальше от неё правнучку-то. Не ровён час. До сих пор сама курам головы рубит. И давление как у космонавта. А я, – пожаловалась, – как кровь увижу – прям тонометр зашкаливает.

Вичка вбежала в дом, хохоча, ноги в серо-зелёных разводах от тины. С Прокопьевной ловили в речке пескарей. А на пороге сложенные чемоданы.