Женщина при 1000 °С

Вряд ли для солдата есть что-нибудь опаснее, чем видеть войну издалека. Тогда его взору открывается бессмысленность войны, и пути назад для него уже нет. Мой отец застыл возле ствола дерева и разглядывал всю эту катавасию – исландец в лесу. Именно там война и закончилась для него. А ведь ему осталась пройти еще половину. Ханс Хенрик Бьёрнссон не погиб на войне – эта война для него умерла. Именно тогда, именно там. Если бы в том лесу был хотя бы один маленький международный аэропортишко, он бы пробрался в первый же летящий на родину самолет, отрекся от Гитлера над ледником Эрайвайекутль, с плачем переступил порог в Бессастадире и протрубил сбор к пресс-конференции на коленях у своей матери. Но вместо этого бог судьбы взял его за шкирку, как щуплого котенка, и погнал его навстречу самой суровой зиме, которую когда-либо довелось перенести кому-либо из исландцев, включая Греттира Асмундарсона[255].

Потому что сейчас произошло нечто странное.

124 Поросенок в лесу 1944

Мама спасла папе жизнь, утащив его от войны в лес. Но что делал там маленький поросенок, который на закате дня ступил на лежалую хвою, бледный как смерть и с обгоревшими ушами, постоянно трясший головой в надежде избавиться от своих ран?

Отец очнулся лежащим ничком перед Богом и людьми: мол, подходите, берите меня, всего, потому что я поставил не на ту лошадь! – и лежал головой на снятой каске, а высокое летнее солнце светило ему на лоб. Вдали слышалось, как потрескивали дома. Отдельные выстрелы доносились сквозь гул горящих руин. Военная страда подходила к концу.

За поросенком неслись голоса, почти смеющиеся голоса, отдававшиеся эхом под сводами леса, а потом – выстрел. Отец резко вскочил. Еще выстрел. Поросенок сник и лежал, судорожно подергиваясь. Язык у него вывалился, толстый и блестящий, словно труднодешифруемое послание от смерти к жизни. Папа пошарил рукой в поисках своего маузера.

Но его опередили русские. Миг – и они уже стояли над поросенком, солдаты с винтовками, и один из них заметил немца, который смотрел на них во все глаза, словно впервые видел мужчин. Исландская биография с огромной быстротой отмоталась назад, до самого детства возле рейкьявикского озера, ведь корни такой реакции моего отца надо было искать именно там. Подобно шестилетнему мальчику, играющему в индейцев летом 1914 года, он поднял руки вверх: «Сдаюсь!» Они не стреляли. Может быть, они сразу не поняли, что перед ними немецкий солдат. Может, его спасло то, что он был без каски. Как бы то ни было, мой отец попал в плен к русским.

125 Лаунсграфиня 1944

В ту ночь, когда мама явилась папе в образе румынской деревенской женщины, сама она наслаждалась гостеприимством того, кого она позже прозвала «даунсграфом даунсбургским». Она гостила в его загородном замке, стоявшем на Люнебургской пустоши в Северной Германии, Landgut Launsburg. Он предложил ей пожить там летом – близкий друг тех супругов, у которых мама работала. Легконогий шестидесятилетний эстет, вдовец и многих женщин отец, куривший сигариллы и злобно кричавший при чихании. А где же она спала в этом загородном замке? Я часто спрашивала себя об этом, пока не зацепилась языком с ней и ее подругой Бертой на кухне на Скотхусвег, и старая стиккисхольмская твердокаменка прямо в лоб задала маме этот вопрос. Ответ, еще не успев прозвучать, уже заставил глаза вылезти из орбит:

«Он был игрив».

Моя мама Марсибиль с годами стала привержена таинственности. Однажды ее спросили, не прикасалась ли она к мужчине в те годы, когда она в Брейдафьорде давала изменнику испытательный срок, а она ответила:

«При приливе не все острова видны».

Однако что верно, то верно: лаунсграф как-то посватался к ней и предложил построить на Свепноу и двор, и дворец, помещения на 30 человек. А мама не так поняла его и подумала, что ей предстоит рожать детей, как конвейеру, в свои сорок лет, но все же пробурчала в ответ что-то неопределенное и продолжила свою непроговоренную связь с «графиком даунсбургским», совсем как Коко Шанель со своим графом в его замке, пока она не стала самостоятельным работодателем. Иногда мужчина служит для женщины убежищем.

Но островитянка могла выстоять и сама, без опоры. Едва замок перешел в руки союзников, она села в джип и понеслась на запад без всякого графа, с огромной головой сыра в охапке. С немалыми приключениями она переправилась в Англию, а оттуда морем в Исландию; домой прибыла в апреле 1945-го, гораздо раньше всех других исландцев, отрезанных от родины войной.