Женщина при 1000 °С

Отец лежал на животе на куче земли со своим маузером, – уставшей от боев винтовкой, на берегах реки, которая зовется не Дон и не Днепр, а – Днестр, вот так, ни больше, ни меньше, и тянется на восток и на юг, к Черному морю, и по ней проходит граница между Украиной и Румынией. Да, они, болезные, так далеко отступили, что страна, за которую они сражались сейчас, звалась Румынией. Десять тысяч немцев в рваных штанах и обмороженных ботинках против десяти тысяч весело поющих русских, под покровом ночи вымокших при переправе на другой берег. Очевидно, таков закон жизни: какой бы верой в себя ни обладала армия захватчика, она даже наполовину не сравнится с силой мести защитников своей страны.

Вдруг взгляд исландского бойца выхватил, как что-то белое покатилось вниз с кучи земли и остановилось возле него. Какой-то белый блестящий шарик. Нутряной жир? Гриб? Нет, это был глаз. Отдельный глаз, и он лежал в земле рядом с ним, и… да, без сомнения: в нем еще оставалось какое-то зрение. Он поглядел на отца и спросил, словно высунувший голову из матушки-земли младенец:

«Что ты делаешь?»

Но отвечать было некогда, потому что прилетела еще одна бомба, с желтым огоньком, и все перед глазами у него взлетело на воздух. Тот глаз исчез, когда он открыл свои и заметил, что над ним, на краю окопа, хмурится рослый солдат, который тут же рухнул в окоп. Он упал так близко от отца, головой на край, что папа услышал треск ломающейся шеи – сквозь все звуки войны: крики о помощи, взрывы и рев моторов в воздухе.

Он потом рассказал мне эту историю, в маленьком баре в Копенгагене. У нас там вышла неожиданная встреча отца с дочерью, и мы наконец смогли хоть немножко выговориться, вырвавшись из границ молчания Исландии.

Позже в тот же день он шел вместе со своим приятелем Орелом – стихолюбивым пасторским сыном из Аахена, и сотнями других поникших головой солдат вверх по реке, которая мирно струилась по правую руку, а течение шло против них, потому что они отступали вглубь страны.

Берег был широким. По неразбомбленным лужайкам и круглым пригоркам рассредоточились деревья. По левую руку вздымались румынские горы, синея утесами над близко-темными лиственными лесами и радовали душу немецкого солдата после трех зим в разливанных степях России, а за рекой лежала все та же страна поражения. Касконосцы боялись смотреть туда, а вместо этого не отрывали глаз от своих многострадальных башмаков, которые топали по дороге к Германии, словно лошади, которым хочется попасть в родную конюшню. Некоторые молодые солдаты, если их путь пересекала мелкая речка, начинали плескаться в воде, а двое даже бросились в нее прямо с полной выкладкой. Их униформа приобрела оттенок воды из речки, а когда высохла, осталась цвета глины. Офицер строго посмотрел на них, но промолчал.

В горно-синей дали тянулся вертикальный дым из кривой трубы. Кто-то ждал к обеду побежденный полк. Рядом стоял госпиталь без крыши, притулившийся под высоким деревом возле внедорожника без шин, применявшегося как кухня. Крики ужаса разносились по округе и были – как нож по сердцу. Они заглянули туда, но быстро отпрянули. В тот миг, когда их взгляд задержался там, с операционного стола упала нога.

«Nach Frankreich zogen zwei Grenadier…»[252]

Орел снова и снова напевал стихи Гейне о наполеоновских солдатах (папа уже устал ему это запрещать), а исландец вспоминал глаз, прикатившийся к нему по куче земли в самый разгар боя, будто лотерейный шар более поздней эпохи.

Перед ними некоторые солдаты остановились и разглядывали золотистое поле, тянувшееся от их тропинки до самой реки. Полк папы и Орела перешел его ни свет ни заря, до того, как в воздух взвились тысячи огоньков. Когда наши герои подошли, там уже столпилось множество солдат. Их глазам открылся вид, ужаснее которого вряд ли что-нибудь найдется. Из уст отца это называлось «Поле молодых юношей».