Женщина с пятью паспортами. Повесть об удивительной судьбе

Мы подружились с девушками с центральной телефонной станции, которые вызывали в нас искреннее сочувствие, – они сидели в большом здании (мы располагались в пристройке к нему), в каморках без окон и воздуха. Многие из них страдали от недоедания, недосыпания и вынуждены были каждый день приходить на работу пешком – жили они все далеко от места службы – или приезжать в переполненных трамваях.

Мы с ними менялись: на их столы мы клали французские духи, мыло, чулки или лак для ногтей, а от них получали в подарок деревенскую колбасу или цветы, но прежде всего нашим звонкам отдавалось предпочтение, и они совершались без помех и с величайшей точностью. Наша личная жизнь начиналась после работы в бюро, так что вечера тщательно планировались, чтобы свести вместе людей, которых мы хотели видеть.

Девушки нам не завидовали; общество вдруг стало бесклассовым – это достижение нацизма, которое ещё на многие годы пережило войну. Зависть была в другом: глупые завидовали теперь умным, убогие – красивым. Власть была захвачена негативной элитой убогих. Морально павшие, неудачники, посредственности боролись за места и возможность удержаться у власти любой ценой. Они пытались низвергнуть других до своего уровня и подозрительно относились к любому превосходству. От имени народа они тиранили и порабощали этот же народ. Как крысы, они тайно грызли закон и вместо законного права внедряли предписания, которыми душили людей.

В те же годы мы приобрели опыт того, как все лучшие человеческие качества могут быть сокрушены, если не хватает мужества, гражданского мужества: тогда вдруг отказывают и любовь к ближнему, и уважение, и верность, и такт, потому что вырвана основа, почва из-под ног.

Независимо мыслящие, те, кто не оглядывается на других и на их мнение, люди рыцарского нрава сплачиваются тогда инстинктивно. Сначала они надеялись, что смогут что-то изменить. Когда они поняли, что это невозможно, решение свергнуть Гитлера, несмотря на войну, стало конкретным.

Во-первых, было важно правильно оценить реакцию враждебных союзников на планы и, во-вторых, побудить их отказаться от настаивания на принципе капитуляции и не делать той же ошибки, что и Гитлер, который в России вообще не предлагал никаких условий или альтернатив, и тем самым сплачивал народ и правительство.

Это была точка зрения, которую представлял Тротт, когда ездил в Швецию или Швейцарию. Его раздражало, что союзники вели против Германии своего рода крестовый поход и не делали ни малейшей разницы между наци и не наци.

К тому времени мы ещё не догадывались о предпринимаемых им шагах, но нам было ясно, что личность Адама Тротта – не говоря о его впечатляющей внешности – выделяется среди его окружения. Он был необычайно многосторонним человеком, который всегда шёл навстречу требованиям времени и во всём искал более глубокий смысл. Лучше всего он чувствовал себя, когда говорил по-английски, так как с этим языком у него были связаны радостные, светлые воспоминания, – он учился в Англии и приобрел там много друзей. Хотя он в совершенстве владел английским языком, его мышление по своей сути осталось немецким.

Обычно он непринуждённо сидел в кресле в своем бюро, вытянув длинные ноги, и не спеша диктовал. Однако он мог неожиданно перейти в состояние полной сосредоточенности, он обладал неутомимой способностью к напряженнейшей работе. Когда он искал острые и меткие формулировки, его брови сужались, глаза темнели, лицо становилось жестче. Хотя его свободная, непринужденная манера ошибочно воспринималась многими как высокомерная, в его обществе каждый чувствовал себя всегда хорошо, как будто обязанным сделать всё наилучшим образом. В обращении с людьми он был прямолинеен; он мог очень внимательно слушать, чтобы уловить скрытые интонации собеседника. Если ему это не удавалось, он дружелюбным тоном задавал иронические вопросы.

К своему начальству он относился небрежно, никогда не боялся свободно высказать своё мнение.

Однажды Тротт пригласил меня на ужин в свой дом и сказал: «Я очень хотел бы услышать ваше мнение об одном моём друге, который тоже будет в числе приглашенных».

Нас было только четверо: его друг фон Хефтен, он сам, его молодая жена Кларита и я.

Адам, который, как всегда, был центром внимания, затронул целый ряд тем. А когда он вез меня домой, спросил: «Ну, что вы думаете о Хефтене?» – «Какое уж это имеет значение, что я о нем думаю? Он ваш старый друг, приятный и культурный человек. Что можно ещё сказать после первой встречи?» – «Я бы очень хотел знать, какое впечатление он производит, когда встречаешься с ним в первый раз».

Несколько озадаченная его настойчивостью, я наконец сказала: «Ну, хорошо, я не захотела бы воровать с ним лошадей; нас бы поймали на заборе». К моему удивлению, он был чрезвычайно поражен: «Почему вы говорите это?» – «Я не знаю точно, почему. Он не реалист, в его мыслях слишком много теории. Из-за этого он теряет связь с действительностью».