Женщина в черном и другие мистические истории

Вернувшись в Европу, я был бы обречен всякий раз, когда мысль моя вновь устремится к Гималаям, видеть Дарджилинг в бесшумно и неустанно моросящем февральском дожде, среди наслоений тумана, и смотреть на блуждающие в сумерках горы, которые бы уже никогда не остановились, не случись одного происшествия, существующего для меня как бы вне времени и пространства, не связанного ни с порой дня, ни года, но с сердцем человеческим, которое везде и всегда — пока стоит наш мир — одинаково любит и страдает.

Как-то пополудни пятеро рикш-тибетцев отвезли меня к единственному на всю округу храму, расположенному на самой окраине горного селения, куда нужно было долго и трудно добираться узкими, крутыми тропками. Святилище имело довольно убогий вид, напоминая беленый сарай, и почти не отличалось от жилищ тибетской бедноты. Храм стоял у края отвесного обрыва, в окружении нескольких никем не опекаемых деревьев, и с расстояния его можно было принять за средней руки постоялый двор.

Идя к нему по размокшей земле, я слышал монотонный звук, который издавали, вращаясь, молитвенные мельницы. Под навесом святилища стоял цилиндр, примерно в рост человека, сверху до низу покрытый письменами. Храмовый служка в желтом одеянии вращал его ладонью, так что он поворачивался на подставке вокруг своей оси. Каждый оборот этого цилиндра был равнозначен прочтению тысячи густо написанных на нем молитв.

В храме было темно, как в погребе. За грубой деревянной решеткой стояли изваяния божков, тускло отливающие превратившейся в бронзу позолотой. В этих фигурах не было и тени покоя — все они стояли либо сидели в совершенно диких, невообразимых позах, словно родились из клубящихся вокруг бесформенных клочьев тумана.

Из бесчисленных наполненных маслом горшочков поблескивали чахлые огоньки — точно отсветы маленьких ночников. Они были расставлены перед решеткой, будто сосуды с пищей для божков, покрывая копотью жирные лица идолов и оживляя их трепетным мерцанием крохотных язычков пламени.

Кое-где вместо изваяний зияли ниши, а в них, на фоне потемневшей от сажи грязно-белой известки, я увидел открытки и фотографии, вырезанные из английских иллюстрированных журналов. Здесь были портреты английских, немецких, французских, российских титулованных особ и генералов, а также изображения новоизобретенных машин, признанных тибетскими жрецами священными, быть может, из желания польстить европейцам, а может, из суеверного страха перед неведомой силой чужого разума.

В углу я увидел пустые бутылки из-под английского пива. Там же, прислонясь к стене, сидела пара бритоголовых монахов в довольно грязных одеяниях; они курили, уставясь на распахнутые двери, сквозь которые в лишенное окон помещение сочился тусклый дневной свет, стеклянистым блеском отражаясь в глазах жрецов.

Нескончаемый ряд потрескивающих в полумраке светильников и ламы с глазами сомнамбул, уродливые фигурки божков за решеткой, играющие на их блеклой позолоте чахлые огоньки, сладковатый запах табака из монашеских трубок и еще более приторный аромат застывших курений, гротескные обрывки европейских иллюстрированных журналов, жуткий хаос, существующий как бы вне времени, за гранью реального, а снаружи, в прямоугольнике двери, неустанно движущиеся в тумане Гималаи, то возносящиеся к небу, то низвергающиеся на землю, клочковатая мгла, подобравшаяся к самому порогу, желтые призраки молитвенных мельниц, монотонно вращающихся с тонким металлическим пением — все это было одновременно чудно, нелепо и дико. Ибо существовало уже не одну тысячу лет и казалось столь же неистребимым, как божества Глупости, которые вместе с божествами Разума и Любви испокон веков властвуют над миром.

Но подобно тому, как за порогом святилища, на краю пропасти таится искус бездны, способный увлечь в пасть Гималаев людей, животных и груды камней, так же и здесь, в этом храме, более напоминающем конюшню, кроме отупения и сонной одури, неуловимо ощущался ужас, от которого кровь застывала в жилах. Он почти плутовски поглядывал на вас вытаращенными глазами лам и с гротескным добродушием усмехался скалящими зубы физиономиями сидящих в полумраке идолов.

Наконец пятерка тибетских бегунов, напоминавших своей мешковатой одеждой эскимосов и отличавшихся поистине сверхчеловеческой силой, теми же крутыми горными тропками повезла меня обратно. На бегу они ржали, точно кони, блеяли, словно козлы, и сопели, будто моржи. Рядом мчались также три рослые тибетки, которые, сняв с шей и рук свои украшения — бусы и браслеты из небесно-голубой бирюзы, осколков горного хрусталя и кусочков посеребренной бронзы со вставками из красноватого сердолика — протягивали их мне, предлагая купить. Оживленно жестикулируя, женщины то приближались к моей повозке, то отскакивали прочь, окруженные сворой надрывисто лающих диких гималайских псов.