Женщина в окне

Зажмуриваюсь. Моя голова задевает купол зонтика. Он защищает меня, наподобие тента. Съежившись под ним, я протягиваю руки вперед и начинаю цепляться за ступеньки пальцами, пока не добираюсь до верхней. Выглядываю из-под зонта. Передо мной распахнутая дверь в кухню, озаренную золотистым светом. Я тянусь туда, словно пытаясь зацепиться пальцами за свет, подтащить его к себе.

А Джейн там умирает.

Я вновь поворачиваю голову к зонтику. Четыре черных квадрата, четыре белые линии.

Держась рукой за шершавые кирпичи ступеней, я медленно поднимаюсь, вверх, вверх.

Слышу, как над головой поскрипывают ветки, маленькими порциями глотаю воздух. Я забыла, каким холодным он бывает.

И – раз, два, три, четыре – иду, шаг за шагом. Пошатываюсь, как пьяная. Я и в самом деле пьяная, я помню.

Раз, два, три, четыре.

На третьем году стажировки мне попалась пациентка, демонстрировавшая необычное поведение после хирургической операции. До удаления передних частей лобных долей это была во всех отношениях счастливая десятилетняя девочка, правда склонная к жестоким эпилептическим припадкам. Но впоследствии она отдалилась от семьи, игнорировала младшего брата, съеживалась, когда к ней прикасались родители.

Поначалу ее учителя заподозрили жестокое обращение, но потом кто-то заметил, как дружелюбна стала девочка с чужими людьми, даже с теми, кого она видела впервые, – она, бывало, примется обнимать врачей, берет за руки прохожих, болтает с продавщицей, словно они ее старые приятели. И в то же время родные и когда-то любимые люди были совершенно лишены ее тепла.

Мы так и не смогли классифицировать этот случай. Но назвали результат избирательной эмоциональной отстраненностью. Интересно, где сейчас эта девочка; интересно, что предпринимает ее семья.

Иду через сквер, чтобы спасти женщину, которую видела два раза в жизни, и думаю о той маленькой девочке и ее тяге к незнакомцам.

Задумавшись, я чувствую, как зонт во что-то упирается, и останавливаюсь.

Это скамейка, единственная в сквере. Потертое деревянное сооружение с подлокотниками в причудливых завитушках и памятной дощечкой, привинченной к спинке. Я порой смотрела из моего «орлиного гнезда» под крышей на сидящих там Эда и Оливию. Он с планшетом, она с книгой, а потом они менялись.

– Нравится тебе детская литература? – спрашивала я Эда.

– Экспеллиармус[19], – отвечал он.

Конец зонта застрял между рейками сиденья. Я осторожно пытаюсь вытащить его, но вдруг осознаю или, скорее, вспоминаю, что в доме Расселов нет двери, выходящей в сквер. Войти можно только с улицы.

Я этого не учла.

Раз. Два. Три. Четыре.

Посредине сквера площадью в четверть акра я иду к дому женщины, раненной ножом, а мой щит, что я держу перед собой, сделан из нейлона и хлопка.

Я слышу злобные голоса ночи. Чувствую, как она сжимает мои легкие.

Я могу это сделать, говорю я себе, но у меня дрожат колени. Я гляжу на свои ноги в домашних тапках, утопающие в траве. «Клянусь делать все возможное для исцеления и поддержания здоровья…»

Теперь ночь завладела моим сердцем и стискивает его в когтях. Я сейчас взорвусь. Взорвусь.

«…и ставить интересы других людей превыше собственных».

Джейн, я иду. Я продвигаю вперед одну ногу. Мое тело оседает, оседает. Раз, два, три, четыре.

В отдалении завывают сирены, как плакальщицы на поминках. Кроваво-красный свет заливает купол зонта. Помимо своей воли я поворачиваюсь в сторону шума.

Воет ветер. Меня ослепляет свет фар.

Раз-два-три…

Пятница, 5 ноября

Глава 35

– Наверное, надо было запереть дверь, – пробурчал Эд, после того как Оливия вылетела в коридор.

Я повернулась к нему.

– А чего ты ждал?

– Я не…

– Что, по-твоему, могло произойти? Что я тебе говорила?

Не дожидаясь ответа, я вышла из номера. Эд шагал следом, бесшумно ступая по ковру.

В фойе из-за стойки выглянула Мэри.

– У вас все в порядке, народ? – хмурясь, спросила она.

– Нет, – ответила я, и одновременно со мной Эд сказал «да».

Оливия сидела в кресле у камина с заплаканным лицом, в свете огня ее щеки блестели как лакированные. Мы с Эдом пристроились по бокам от нее. У меня за спиной в камине потрескивали дрова.

– Ливви… – начал Эд.

– Нет! – Она замотала головой.

Он попытался снова и прошептал:

– Ливви…

– Твою мать! – взвизгнула она.

Мы оба отпрянули, я чуть не свалилась на каминную решетку. Мэри спряталась за стойку, изо всех сил стараясь игнорировать нас, народ.

– Где ты слышала это слово? – спросила я.

– Анна, – произнес Эд.

– Не от меня.

– Дело не в этом.

Он был прав.

– Ягодка моя, – гладя ее по волосам, сказала я. Она снова затрясла головой, уткнулась в диванную подушку. – Ягодка.

Эд накрыл ее ладонь своей, но она отодвинула его руку.

Он беспомощно посмотрел на меня.

«Ребенок плачет у вас в кабинете. Что надо делать?» Первый курс детской психиатрии, первый день, первые десять минут. Ответ: надо дать ребенку выплакаться. Конечно, вы слушаете его, стараетесь вникнуть, утешить, просите глубоко дышать – но даете ему выплакаться.

– Дыши глубже, ягодка, – пробормотала я, положив ей ладонь на голову.

Она закашлялась.