Женщина во тьме

Бен уходит. Оглядываюсь по сторонам: что-то здесь не так, что-то изменилось. Восклицательный знак, что я расчистила на стекле, почти не виден, но рядом появился второй. Он меньше, не такой заметный, и все же это еще одна прочерченная по соляной корке линия. На клумбе валяются маленькие белые камешки – раньше их здесь не было. Они так похожи на мои таблетки, что я даже проверяю сумку: вдруг случайно вместо семян я посеяла пилюли? Но пузырек полный, и, приглядевшись, понимаю: на земле рассыпаны не камешки и не семена. Это крошечные обломки раковины, а рядом с ними, прямо под новой меткой на стекле, – чей-то след.

Глотаю очередную таблетку и не могу избавиться от мысли, что мои пилюли – настоящие семена. Они пустят корни, заполнят меня чем-то гадким, и я все просплю: мой восклицательный знак на стекле, зарастая солью, исчезнет, а новые картины для выставки так и останутся ненаписанными. Достаю из сумки пузырек, отвинчиваю крышку. Не обращая внимания на грязь, не думая о том, что испачкаю джинсы, опускаюсь на колени. Голыми руками, проковыряв среди ракушечных осколков несколько ямок, раскладываю в них пилюли и, заметая следы, старательно разравниваю поверх белых крошек и отпечатка чьей-то ноги мокрую землю.

В поисках мятных драже роюсь в карманах дочери. У нее всегда есть «Тик-Так», одна-две коробочки. Мятные конфетки крупнее моих, но в бутылочке, на расстоянии, их не отличишь.

Я как раз завинчиваю крышку, когда появляется Патрик.

– Пьешь лекарство? Хорошая девочка.

Я киваю. Сердце выпрыгивает из груди. Изо всех сил стараюсь унять дрожь. Только бы Патрик не заметил, что меня трясет. Рука, сжимающая пузырек, болит от напряжения. Под ногтями еще осталась грязь – не смогла отмыть пальцы дочиста. Если Патрик спросит, скажу, что сеяла цветы.

Никогда не умела врать. Если скажу Патрику, что не хочу принимать пилюли, он пошлет меня к доктору. Тот заглянет в историю болезни, почитает и отменять лекарство не позволит. Так что учусь притворяться – вытряхиваю на ладонь драже и кладу его в рот.

Убираю «лекарство» в сумку и отворачиваюсь. Сводит плечи, волосы становятся мокрыми от пота. Вдруг Патрик обнимет меня и по запаху мяты догадается, что я лгу? Муж подходит сзади, обнимает за плечи, целует в макушку. Поворачиваюсь к нему лицом. Теперь Патрик гладит меня по спине. Он гораздо выше меня, у него сильные руки. Раньше мне это нравилось – в его объятиях я чувствовала себя в безопасности, а сейчас трудно дышать. Пытаюсь ослабить хватку, но Патрик сжимает меня еще крепче.

– Патрик… – говорю я, уткнувшись рукой ему в грудь.

Он слегка отодвигается.

Спина упирается в подоконник, а Патрик держит меня за руки, так что увернуться я не могу.

В этот момент мне кажется, что я в доме его родителей. Представляю, как в приступе клаустрофобии покрываюсь холодным потом, как сбивается дыхание.

– Сара, в чем дело? – спрашивает Патрик.

Он берет меня за подбородок и целует в щеку.

Я все еще не могу сдвинуться с места. Вспоминаю о Бене, о галерее, воображаю в витрине свои работы. Под пристальным взглядом мужа сердцебиение усиливается. Вдруг ему все известно?

Хлопает дверь. Патрик отступает на шаг и поворачивает к дочери сияющее лицо.

– Привет, – говорит Миа и смотрит на меня.

Читаю в ее глазах тревогу. Что не так? Отчего у Миа такой унылый вид? Что заставляет дочь грызть ногти?

– Как дела, – спрашиваю, – как прошел вечер?

Она смахивает упавшую на лицо прядь волос и, уже собравшись уходить, пожимает плечами.

– Мы с Джейн делали домашнее задание, смотрели телевизор. Что на ужин? Я такая голодная! Макароны в сливочном соусе, которые приготовила ее мать, есть было невозможно.

– А я думал, ты пошла к Бетти, – говорит Патрик.

Щеки дочери покрываются красными пятнами. Прихожу ей на помощь.

– Миа мне звонила. Объясни папе, – обращаюсь к дочери, – что Бетти не было дома и ты спрашивала, можно ли пойти к Джейн.

Бросив на меня хмурый взгляд, дочь кивает и, не дожидаясь новых вопросов отца, поднимается к себе.

Я спешу за ней, а Патрик – притворная улыбка уже сползла с его лица – молча смотрит мне в спину.

– Спасибо, – бормочет Миа, когда мы встречаемся на верхней площадке. Девочка держится за дверную ручку, но в комнату не входит. – Ты не должна из-за меня врать.

– С тобой все в порядке?

Миа смотрит на меня долгим взглядом.

– Конечно. А что со мной может случиться?

Она открывает дверь своей спальни, и я опять вижу голые стены. Ни ее фотографий, ни новых друзей. Может, у Миа нет компании, а есть только один друг, о котором я слышала раньше и чьи фотографии она прячет от посторонних глаз в телефоне?

Хочу поинтересоваться, с кем дочь провела вечер, что делала, однако по ее сгорбленной спине, по настороженному взгляду понимаю: стоит об этом спросить – и мы опять поссоримся. Поэтому задаю совсем другой вопрос:

– А страшные сны тебе больше не снятся?