Женщина во тьме

Не понимаю, что выражает взгляд Патрика, поэтому не знаю, что ответить. Не стоит говорить правду, ведь об Анне я мужу не рассказывала и все еще держу наше знакомство в секрете. Но почему? В этом нет никакого смысла, но сейчас…

Я киваю.

– Увидела их в городе, около овощной лавки, решила…

– Лжешь.

– Что?

– Почему ромашки? Почему именно ромашки?

– Патрик, я не понимаю: это просто цветы. Я подумала, что мы можем посадить их у крыльца. Они будут там хорошо смотреться.

– Ненавижу ромашки, – отвечает он с таким видом, будто его сейчас стошнит. – Убери их немедленно.

* * *

В детстве, как и все, мечтаешь полететь в космос, найти лекарство от рака, получить «Оскара» и все в этом роде. Но, как и бывает, на деле мечты оборачиваются чем-то куда менее фантастичным и ярким. Даже мои скромные мечты не могли осуществиться. Неясные, как стоячая вода, они растворились, ушли в песок.

Эти дебильные мечты никогда не сбываются. Никогда. Особенно у тех, кто притворяется, что живет в замке, а не в проклятом доме-убийце – кукушкином гнезде, полном лжи, тайн и секретов.

Теперь ты здесь, в этом доме. До того, как превратиться в дом-убийцу, он был самым обыкновенным. Ты здесь со своими прекрасными детьми, со своей чертовой женой, а я мерзну тут в одиночестве. А ты меня до сих пор не заметил.

Смотрю в ваши окна, вижу твое счастливое семейство. Но я-то знаю, какие мысли посещают эти красивые головы.

Выхожу из тени, приближаюсь к окну, стою опасно близко, но они слишком заняты собой, что увидеть меня. Наклоняюсь над клумбой под эркером и голыми руками выбираю из мокрой земли таблетки. Твоя жена закопала их там на моих глазах. Достаю все пилюли и складываю в пустую аптечную склянку. И что дальше? Это мы скоро узнаем.

Глава 27

Сара

Я трусиха. Поднимаюсь с постели, когда в доме наступает тишина. Боюсь встретиться с дочерью, боюсь встретиться с сыном. Они ждут, что я их спасу, увезу из этого дома. А я не знаю, что делать, не знаю, куда идти. Иначе давно бы убежала.

Анна твердит про убежище для жертв домашнего насилия, но что я там скажу? Муж не угрожал, никогда не бил меня. Могу ли я прийти туда со своими страхами, заявить, что такое может случиться, если я останусь? Тем женщинам – а над ними действительно издевались – жаловаться, что меня пугает строчка на стене подвала, которую, возможно, написал когда-то мой муж? Что однажды он чуть не ударил дочь (эти сжатые кулаки!) и я боюсь новых приступов его гнева? Что Патрик начал прикладываться к бутылке, хотя вообще-то не пьет? Не пьет, никогда не выходит из себя, не впадает в ярость. Могу я объяснить обитательницам приюта, что все дело в этом доме, где из каждой щели сочится яд, который отравил мужа, заразил неизвестной болезнью?

Я могла бы рассказать, что в ночной темноте, когда лампы мигают, а под напором ветра трясутся и скрипят старые оконные рамы, мужа терзают ночные кошмары; что он среди ночи стоит, уткнувшись лбом в дверь дочкиной комнаты и, похоже, плачет. Но при отрезвляющем свете дня Миа твердит, что все нормально, и во всех бедах винит меня; и Патрик считает, что дети угнетены, они страдают от моей мании преследования. Получается, помощь нужна только мне, ведь Джо скоро сам уйдет из дома. Он готовится начать самостоятельную жизнь.

Это меня тоже пугает. Боюсь, когда сын, полный надежд, соберется уходить, я не отпущу его, запру, потому что мне страшно: вдруг он не поступит в колледж? А вдруг этот Саймон предаст моего мальчика? Или кто-то его обидит, разбередит незажившие раны? Джо может сорваться, пойти по стопам своей родной матери. Я готова запереть его, спрятать все режущие предметы, преградить тяжелым засовом окно, но боюсь уподобиться Патрику. Господи, вот что он натворил, поселив нас в этом доме.

Жду бесконечно долго и все-таки, когда спускаюсь вниз, застаю на кухне Патрика. Сидит за столом и вертит в руках открытую бутылочку из-под моих таблеток.