Женщины Девятой улицы. Том 1

Нью-йоркские художники обычно наблюдали за своими коллегами – беженцами в кафе «Уолдорф» на углу Шестой авеню и Восьмой улицы, которое стало постоянным местом встреч. Там шесть вечеров в неделю собиралась компания от 10 до 18 человек. Это были мужчины, которые не ушли на войну, и женщины, осмеливавшиеся приходить в эту адскую «кофе-террию», как называл заведение Горки[600]. Поскольку многие полицейские ушли на фронт, полицейские участки в городе были недоукомплектованы. Следовательно, меньше сотрудников правопорядка обходило улицы, становившиеся все более опасными. «Если женщины и бывали [в Уолдорфе], то рано уходили домой», – рассказывал Павия. К Элен, однако, это не относилось. «Она с самого начала демонстрировала свою независимость, и позднее многие другие женщины начали ей подражать и копировать такую манеру поведения, – добавлял Павия. – Элен четко отделила в себе женщину от художника, и ее образ жизни этому соответствовал»[601].

Кафе служило клубом для местных художников до 1948 г. Оно представляло собой одно просторное помещение с высокими потолками и стеклянной стеной, граничившей с улицей. Солдаты и моряки сидели в одной секции, «проходимцы и спекулянты» – в другой. Возле входа обычно располагались «заряжающие» – люди, которые доставляли на корабли взрывчатку для детонаторов. Они производили на художников самое сильное впечатление. «Страх и напряжение словно застыли на их лицах», – вспоминал Павия. Но эти люди были также «хулиганами» под защитой государства. Они могли нападать на кого угодно, не боясь тюрьмы. Работа «заряжающих» была настолько ценной в деле достижения победы, что они считались неприкосновенными. Художники садились от этих опасных соседей как можно дальше, в задней части кафе[602]. «Главной темой наших разговоров всегда были французские беженцы, – рассказывал Павия. – Что у нас было?.. Владели ли мы такой же давней традицией, как наши искавшие спасения гости? Такие вопросы занимали компанию, собиравшуюся в “Уолдорфе”»[603].

Атмосфера в убогом кафе в те дни была словно наэлектризованной. Авангарда в воплощении парижской школы больше не существовало – об этом позаботился Гитлер[604]. Казалось, теперь что-то оригинальное непременно должно зародиться в Нью-Йорке. Возникал вопрос: что? И как? Незадолго до этого New York Times опубликовала письмо к художникам из Даунтауна Сэма Коотца, будущего арт-дилера. Тот отвечал на второй из вышеупомянутых вопросов. «Настало время для эксперимента, – писал Коотц. – Вы годами жаловались на то, что француз крадет американский рынок… все, что вам, мальчики и девочки, нужно сделать, это найти новый подход. Копнуть глубже, чтобы получить шанс»[605]. И каждый день художники работали в своих мастерских именно в таком ключе: они углублялись в вопрос, но пока не находили желаемого. Не преуспев, вечерами обитатели Даунтауна шли в «Уолдорф», чтобы немного выпустить пар.

«Мы дискутировали как безумные – это была настоящая борьба», – рассказывал Павия[606]. Иногда аргументы доходили до абсурда. Однажды де Кунинг сказал, что Пикассо великий. Горки же, которого кое-кто из коллег-живописцев считал «королем», не мог войти в кафе со своими двумя волкодавами. Поэтому он прокричал от двери, что время Пикассо закончилось[607]. В разговор вступил Джон Грэм. Он ожидал, что все будут слушать, но к его словам трудно было отнестись серьезно. Ведь из-за удушливого, густого сигаретного дыма, наполнявшего «Уолдорф», Грэм, говоря, зажимал нос[608]. Неожиданную пикантность в дискуссию привносили и случайные странные посетители. Например, один вечер с уолдорфской компанией провела жена итальянского художника Оронцо Вито Гаспаро, индианка. Она постоянно называла остальных «белыми задницами и ужасными художниками» на том основании, что они якобы крадут образы ее народа. Словом, тут привечали всех; ни одна мысль, ни один комментарий не оставались без внимания[609]. «У нас не было никакой программы. Мы просто чувствовали какую-то новую вертикальную энергию, которая медленно поднималась из земли, проходила через наши лодыжки и двигалась все выше. В итоге она делала наши умы беспокойными и голодными», – рассказывал Павия[610].