Женщины Льва Толстого. В творчестве и в жизни

Большая любовь натолкнулась на материальные преграды – не из бедности, что бывает часто, а от богатств. И Толстой стал подумывать о побеге из Ясной Поляны. Побег от богатств, от мирской суеты, от слежки, которую установила супруга. Он нашел единственного единомышленника в лице дочери Александры. Но, как известно, побег хоть и удался, закончился печально.

Л.Н. Толстой с семьей

7 ноября 1910 года он ушел из жизни. «Невыносимая тоска, угрызения совести, слабость, жалость до страданий к покойному мужу… Жить не могу», – записала Софья Андреевна в дневнике. А дочке сказала:

– Сорок восемь лет прожила я со Львом Николаевичем, а так и не узнала, что он за человек.

Наверное, ближе всех подошел к разгадке сути Толстого Иван Алексеевич Бунин, который отметил:

«Страдания толстовской совести были так велики по многим причинам, – и потому, что, как он сам говорил, было у него воображения «несколько больше, чем у других», и потому, что был он родовит: это вообще надо помнить, говоря о его жизни; роды, наиболее близкие ему, были по своему характеру, как физическому, так и духовному, выражены резко; были они, кроме того, очень отличны друг от друга, противоположны друг другу; графы Толстые, князья Горчаковы, князья Трубецкие, князья Волконские – тут, как во всех старинных родах, да еще принимавших немалое участие в исторической жизни своей страны, все имеет черты крупные, четкие, своеобразные; отсюда все противоположности, все силы и все особенности и в его собственном характере; но, главное, отсюда один из тех бесчисленных грехов, которые он почти весь свой век чувствовал на себе и в огромном наличии которых он уверил весь мир: грех его принадлежности к «князьям мира сего»; в этом грехе он был неповинен, но, тем не менее: «отцы наши ели виноград, а у нас оскомина». И все же чрезмерность страданий его совести зависела больше всего от его одержимости чувством «Единства Жизни», говоря опять-таки словами индийской мудрости. Будда не мог не знать, что существуют в мире болезни, страдания, старость и смерть. Почему же так потрясен он был видом их во время своих знаменитых выездов в город? Потому, что увидал их глазами человека как бы первозданного и вместе с тем уже такого, бесчисленные прежние существования которого вдруг сомкнулись в круг, соединились своим последним звеном с первым. Отсюда и было у него сугубое чувство «Единства Жизни», а значит и сугубая совесть, которая всегда считалась в индийской мудрости выражением высшего развития человеческого сознания. Однажды, когда Толстой сидел и читал, костяной разрезной нож скользнул с его колен «совсем как что-то живое», и он «весь вздрогнул от ощущения настоящей жизни этого ножа». Что дивиться после этого его слезам, его стыду, его ужасу перед нищей бабой!»

Л.Н. Толстой с супругой

Скромность Толстого, неприятие им роскоши поражала всех. Анатолий Федорович Кони рассказал:

«Из первого пребывания моего в Ясной мне с особенною яркостью вспоминается вечер, проведенный с Толстым в путешествии к родственнице его супруги, жившей верстах в семи от Ясной Поляны и праздновавшей какое-то семейное торжество. Лев Николаевич предложил мне идти пешком и всю дорогу был очаровательно весел и увлекательно разговорчив. Но когда мы пришли в богатый барский дом с роскошно обставленным чайным столом, он заскучал, нахмурился и внезапно, через полчаса по приходе, подсев ко мне, вполголоса сказал: “Уйдем!” Мы так и сделали, удалившись, по английскому обычаю, не прощаясь. Но когда мы вышли на дорогу, уже освещенную луною, я взмолился о невозможности идти назад пешком, ибо в этот день мы уже утром сделали большую полуторачасовую прогулку, причем Толстой, с удивительной для его лет гибкостью и легкостью, взбегал на пригорки и перепрыгивал через канавки, быстрыми и решительными движениями упругих ног. Мы сели в лесу на полянке в ожидании “катков” (так называется в этой местности экипаж вроде длинных дрог или линейки). Опять потекла беседа, и так прошло более получаса. Наконец, мы заслышали вдалеке шум приближающихся “катков”. Я сделал движение, чтобы выйти на дорогу им навстречу, но Толстой настойчиво сказал мне: “Пойдемте, пожалуйста, пешком!” Когда мы были в полуверсте от Ясной Поляны и перешли шоссе, в кустах вокруг нас замелькали светляки. Совершенно с детской радостью Толстой стал их собирать в свою “шапоньку” и торжествующе понес ее домой в руках, причем исходивший из нее сильный зеленоватый, фосфорический свет озарял его оживленное лицо. Он и теперь точно стоит передо мною под теплым покровом июньской ночи, как бы в отблеске внутреннего сияния своей возвышенной и чистой души».