Женщины-масонки

Этот бульвар, наводящий ужас на городских кучеров, начинается не с берега Сены, а чуть подальше – там, где кончаются оригинальные и причудливые здания ныне покойного господина Гопа, другими словами – на углу улицы Гренель. Он идет двойной аллеей огромных деревьев, окаймленной широкими тротуарами, и кончается лишь у заставы Мен, где уже называется бульваром Монпарнас, и затем поднимается к мирным районам Обсерватории. По дороге он встречает немало церковных зданий и монастырей, которые придают ему особый, величественный вид, поддерживаемый памятью о Людовике XIV. Это прежде всего слева безмолвный и уютный архиепископский дворец; за ним следует монастырь Сердца Христова, занимающий громадную территорию и защищенный стеной, над которой колышется ветви деревьев поистине королевского парка; здесь, под этими грабами, религия, наука и поэзия баюкают миловидных обладательниц самого богатого приданого. А дальше – более скромный приют Братьев конгрегации Христианского вероучения, где нередко можно увидеть черные фаланги, медленно и сосредоточенно направляющиеся к деревням Исси.

Поравнявшись с улицей Севр, мы проходим мимо учебного заведения Юных Слепых, известного всей округе бурными звуками музыкальных этюдов. Еще дальше – дом, именуемый «Птичником»; он стоит между монастырем и пансионом и является для монастыря Сердца Христова почти тем же, чем финансы являются для дворянства.

Если мы пройдемся по бульвару Инвалидов в воскресенье, в часы богослужения, мы, само собой разумеется, услышим хор благоговейных, серебристых голосов. Над садами плывут звуки органа; мелодии церковных песнопений пронизывают воздух и замирают над мостовой.

Правая сторона бульвара пустынна: стены Дома Инвалидов; многочисленные дровяные склады; то там, то сям крытые шифером особнячки или маленькие домики, состоящие из одного этажа и мансарды; логово, покинутое каким-то распутным откупщиком; мы не думаем, что кто-нибудь может увидеть здесь что-либо иное.

Жизнь и этого предместья в основном мало интересует тех, кто там живет; в большинстве своем это служащие министерств, скромные рантье, другими словами – люди, не очень-то склонные к наблюдениям, ценящие прогулки лишь потому, что они дают возможность походить и подышать воздухом, и больше всего на свете боящиеся задержаться на улице. Таким образом, если семейная жизнь или, вернее, любовь к «своему уголку» и существует в Париже, то существует она именно в таких отдаленных кварталах, где двери любого дома регулярно закрываются в сумерках и открываются уже на рассвете. Здесь еще можно видеть во всей его первозданной чистоте племя экономных парижан, которые покупают провизию за заставой и снимают квартиры на уровне уличных газовых фонарей с целью пользоваться бесплатным освещением своих пенатов.

Люди, ведущие загадочный образ жизни,– те, кого сразило великое разочарование, или те, кого заклеймила великая вина,– также предпочитают укрыться на этом суровом бульваре. Здесь мы могли бы встретить бывших знаменитостей, фигурировавших на суде присяжных, людей, потерпевших политическое крушение, безымянных честолюбцев, все виды нищеты, тем более жестокой, что ее гордо скрывают и благородно переносят. Здесь чаще, чем где бы то ни было, вы будете встречать изможденные лица, печальные глаза, бесцельные поступки, лохмотья, свидетельствующие о борьбе и о поражении.

Но если эта окраина столицы и дает убежища несбывшимся надеждам и молчаливому позору, она в то же время отличается оригинальными и отрадными черточками. Кто бы мог подумать, что в ста шагах от Дома Инвалидов возделаны бескрайние поля, на которых растет салат, что здесь, на лугах, пасут коров, молоко которых несут на продажу? Мы видели еще более удивительные вещи: на третьем этаже дома на улице Эстре мы видели стойло! Три коровы, которые там помещались и которые взобрались туда, еще будучи телятами, должны были спуститься вниз, только превратившись в говядину, предназначенную для мясной лавки!

Эти строки, которые мы посвятили описанию бульвара Инвалидов, объяснят читателю, сколь пустынным было это предместье в девять часов вечера.

Лишь несколько героических инвалидов, задержавшихся на дружеской попойке, нетвердыми шагами возвращались под знаменитый купол, ставший убежищем как их славы, так и их невинных удовольствий[79].

Двухместная карета, о которой мы упомянули, выехала на бульвар Инвалидов и остановилась на углу авеню Турвиля.

Кабриолет, который следовал за этой каретой и который вопреки всем предписаниям полиции ехал с потушенным фонарем, тоже остановился.

Если бульвар Инвалидов – самый пустынный из всех парижских бульваров, то авеню Турвиля, бесспорно, самая малолюдная из всех парижских авеню.

Из кареты выпрыгнула какая-то дама, закутанная в шубу.

Столь же легко выпрыгнул из кабриолета какой-то господин и устремился вслед за этой дамой.

Но прежде чем он успел догнать ее, она, словно по волшебству, исчезла в стене, тянувшейся по левую сторону бульвара.