Женщины-масонки

Такой стиль, а главное, такое жизненное кредо были как нарочно созданы для того, чтобы поразить невинную Амелию. Это было знакомство с теми нравами, о которых она доселе не имела ни малейшего понятия; это было разоблачение прошлого, которое обречено было вечно оставаться запятнанным. «Я играю в любовь!» Эти слова мучили ее и не давали ей покоя; чтобы отогнать их, она должна была вспомнить уверения и клятвы Филиппа.

Остальные письма заключали в себе все те же мысли; в зависимости от характера женщины и ее положения в обществе эти вариации на одну и ту же тему или облекались в более изящную форму, или становились еще более оскорбительными; маски менялись, но под масками оставалось все то же лицо. В одном из этих посланий Филипп дошел до насмешек над самоубийством, которым угрожала ему какая-то маленькая модистка.

Амелия сочла своим долгом ничего не говорить Филиппу об этом происшествии; она хранила эту тайну в себе. Впрочем, в этом открытии не было еще ничего такого, что могло бы затронуть ее любовь.

Она получила и другие письма; она читала их, как и первые, и каждое из них бросало зловещий свет на прошлое ее мужа и уличало во лжи его недавние сердечные излияния. Если сегодня, ослепляя ее взглядом своих красивых глаз, он говорил ей: «Любить и быть любимым – в этом вся жизнь!», то на следующий день, в старом письме, лежавшем на ее туалетном столике или попавшемся ей под ноги на аллее сада, Амелия читала:

«Жизнь во всем, кроме любви. Любовь – это смутное ощущение, подобное сновидению; оно никогда не считается с другими ощущениями. Человек, который перестал любить,– это человек, который проснулся. Прощайте сударыня!»

Читатель поймет, что, несмотря на всю любовь и доверие Амелии, сомнения в конце концов стали подтачивать ее душу.

Последняя атака заставила ее принять некое решение.

Однажды утром, в букете, который прислал ей Филипп, она обнаружила письмо, которое явно подложил не он. В этом письме, более серьезном, чем прочие письма, он с улыбчивым, усыпанным блестками цинизмом развивал большую часть своих теорий; оно было написано четыре года назад и, казалось, было адресовано все той же певице; так, по крайней мере, подумала Амелия, ибо адрес на конверте был вырезан.

«Опять упреки! – говорилось в этом письме.– Мой дорогой друг, Вы, право же, становитесь однообразны. Давайте немного порассуждаем. Существуют двое влюбленных; непременно бывает так, что раньше или позже один из них покидает другого первым. От этого никуда не денешься. Первым в данном случае был я; это оскорбительно для Вашего самолюбия, но только для самолюбия. Что Вы страдаете, это я понимаю; это происходит непроизвольно, и это пройдет; но что у Вас есть причина для страданий – вот это я отрицаю категорически. Вы напоминаете мне об упоительных часах, которые мы проводили вместе; я помню их так же, как и Вы, дорогая… (здесь стояло имя, но его стерли), ибо я храню коллекцию счастливых воспоминаний так же, как другие люди собирают коллекции книг или бабочек. Зачем же начинать с этого, чтобы обвинять меня в эгоизме и неблагодарности? Это плохо и несправедливо. С самолюбованием, возможно, далеким от скромности. Вы перечислили все случаи, когда Вы проявили преданность, самоотверженность, душевное благородство и приложили целый список других добродетелей, в которые, впрочем, я никогда не верил. А потом моя любовь улетела, улетучилась, и Вы делаете вывод, что я неблагодарен. Ну, ну! Я не соглашусь с этим и без предварительного спора не могу признать себя чудовищем. Поговорим же об этом, только не перебивайте меня, умоляю!

Вы родились доброй, преданной и услужливой. И, любя меня, Вы всего-навсего следовали своим инстинктам, подчинялись своему призванию. Но Вы хотите, чтобы я познал степень счастья, которое Вы испытываете, применяя на деле Ваши душевные качества! Это чересчур серьезное требование, мой друг, и когда-нибудь я заставлю Вас убедиться в этом.

Но сегодня я еще уступлю Вам в этом пункте. Пусть так; я благодарен Вам, глубоко благодарен за наслаждения, которые Вы мне доставляли. Но, признаться, я не могу понять Вас, когда Вы угрожаете мне своей ненавистью. Ваша ненависть? Да понимаете ли Вы, что это слово на человеческом языке не должно означать ничего иного, кроме обостренной справедливости? А вот отсутствием справедливости-то главным образом и грешат Ваши суждения. Позвольте мне попытаться доказать Вам это с помощью некоего сравнения, или, еще лучше, с помощью некоего уподобления, как сказал бы Гро-Рене[71].