Женская верность

Кубик спрессованного какао с сухим молоком и сахаром стоил семь копеек, а такой же кофе — восемь копеек. Если покупать какао, то хватало всем по одному. Но Татьяна с Галиной были категорически против и им отдали их долю — четырнадцать копеек сдачи. Хватило на серу, такая натуральная жвачка, которую продавала бабушка, сидя на табуретке и расположив свой товар на застеленном клеёнкой ящике в тарелочке с водой, чтоб не липла. Довольные, все вернулись в барак. Вечером после работы должны были зайти родители и увести свои чада по домам. Но расходиться не хотелось. Четверка прекрасно ладила. Устинья с Акулиной тоже не очень спешили вернуть внуков родителям. Привыкшие к большой семье, чувствовали себя сиротливо в тихой и свободной комнате, когда оставались одни. Правда, случалось это не часто. Иногда к четверке прибавлялся Сережка, но был он ещё мал и за ним, кроме бабы Устиньи и бабы Лины, следила баба Ульяна, которая жила с другого края барака, да и была она несколько другого характера, поэтому такой воли, как этой четверке, ему не давалось.

Как-то вечером, когда всю ребятню разобрали по домам родители, по коридору пошаркали знакомые шаги, в обитую снаружи остатками старого пальто дверь глухо и вежливо постучали.

Акулина откинула крючок.

— Входи, Ульяна, входи, — и она придвинула ей табурет.

— Садись, в ногах правды нет

Уж было раздевшаяся Устинья накинула на плечи шерстяной платок.

— Ты так, али дело какое? — Устинья чувствовала, что неспроста Ульяна припозднилась, да и не было меж ними особой дружбы, чтоб просто так повечерять прийти.

— Шла и всё думала: как начать разговор? Ну, а уж коли сами спрашиваете, то и не буду мудрствовать. Обскажу как есть, — Ульяна потопталась немного и уселась на стул, облокотившись на край стола.

— Позавчера вечером Марья должна была за Сережей прийти, не пришла, ну я забеспокоилась, утром, промните? Привела его к вам, мол, мне по делам надо, а сама до них. Ключ у меня от их комнаты есть. Да только Марья не на работе, а дома была, — Ульяна запыхалась от длинного диалога и волнения и замолчала.

— Никак заболела? — спросила Устинья.

— Уж не то слово. Под глазом синяк. Величиной с грушу. В подушку уткнулась и плачет. Я спрашиваю, что да как? Может хулиган какой или мало ли что, а она: "И не спрашивай, мама. Потому как это Ваниных рук дело". Ульяна опять замолчала.

— Ну ить не на пустом же месте. Что-то значит промеж их произошло? — Акулина присела напротив.

— А хоть что. Рукам волю пусть не даёт. Я предупредить хочу. Плоха моя дочь — пусть уходит. Дите я помогу вырастить. Притензиев не имеем.

— Ты, Ульяна, всё ли знаешь? А если всё, что утаиваешь? И не досказываешь? Ежели за правдой пришла, то и говори правду. И не крутись как уж на сковородке. Потому как ежели какую другую цель выкручиваешь, то ить разговор об родных детях идет. И мы тоже кое-что знаем, — Устинья обошла вокруг стола, наклонилась к десятилитровому бидону с квасом, зачерпнула кружку:

— Хошь?

— Налей чуток. В горле пересохло, — щеки Ульяны покрылись пятнами.

— А ещё, тебе, Ульяна, скажу — не вздумай свои чудеса творить. Энто я неспроста говорю. Упрёждаю всурьез, — и Устинья поставила на стол пустую кружку.

— Ну, не без греха. Так, где бы поругался, где как. А так случаем искалечит или того хуже, Тут не только мне горе, но и Ивану — тюрьма.

— А знаешь ли в чем грех-то?

— Ну, бывает, выпивает Марья. Я думала замуж выйдет, ребёнка родит — отступится от зелья. Но ни мои уговоры, ни отвары трав, ничто не помогает. Какое-то время держится, да бывает — срывается.

— Раскудахтались две наседки. Вы подумали об том, что это их дело? — Акулина говорила тихо и внятно.

— Вы-то поймите, одна она у меня. Я её без мужа вырастила. Кровиночку мою.

— Знаешь, Ульяна, вот у меня на руке пять пальцев, а какой не порежь, одинаково больно. Так и дети. Хучь один, хучь четверо, все одно — за каждого больно.

— Ты бы, Ульяна, лучше почаще у них бывала, когда Иван на работе. Может Марья остепениться. Пореже прикладываться будет. Теперь уж щё? Карауль. А расходиться им, али нет, Кулинка верно сказала, дело не наше. Сами решат.

— Ну, что ж? Вот и поговорили. Пойду я. Хоть и горько мне, и стыдно, а всё одно — дитё своё в обиду не дам, — и Ульяна вышла из комнаты, тяжело ступая и придерживаясь за косяк.

Устинья с Акулиной какое-то время лежали молча.

— Кулинка, спишь щёль?

— Уснешь тут с вами! Желудок расходился, сил воли нет терпеть, — Акулина встала, достала настойку колгана, выпила рюмку, подумала, выпила ещё грамм двадцать.

— Не война сейчас. Дите Иван не бросит. Будет помогать. Да и куда на такую мать бросить? — Акулина пыталась улечься поудобнее, чтобы утихомирить боль, но та как назло разыгралась вовсю. — Опять же мы, покель живы, от свово внука не откажемся.

— Ну что ж мне, Ваньке советовать разойтиться?

— Разойтиться, не разойтиться, а руки пущай и в самом деле не распущает. Ульяна права — до греха не далеко. Да и дите перепугают с такой жистью.