Женские убеждения

– Спроси у меня что угодно из Сэлинджера, – продолжал он. – Любой факт про семью Глассов, даже про самых второстепенных членов, про которых никто и не слыхивал, вроде Уолта и Уэйкера.

На это Венди проворковала:

– Уолт и Уэйкер Глассы! Ничего себе, ты знаешь, кто это такие! На самом деле, я тоже люблю Сэлинджера.

Вскоре после этого, когда они уже проводили вдвоем все дни и ночи – по сути, жили вместе, хотя еще так этого не называли, Ричард поехал в книжную комиссионку в Нью-Хейвене и, проявив расточительность, приобрел для Венди почти новый, даже в суперобложке, экземпляр первого издания «Фрэнни и Зуи». Словом, совершенно неудивительно, что после рождения двух сыновей, которых назвали без всяких аллюзий, родители вспомнили этот трогательный момент – как Ричард вложил красиво завернутую книгу Венди в руки, она развернула бумагу и увидела белую обложку с хорошо узнаваемым шрифтом, а потом с чувством прижала ее к груди: этот мужчина умеет меня порадовать. Они вспомнили этот момент после рождения дочери и назвали розового, пахнущего цветами пупсика Фрэнни. В первое время имя подходило ей по всем статьям, ложилось просто идеально.

А потом Фрэнни Эйзенстат подросла, и имя стало казаться ей слишком легковесным, кокетливым, она не чувствовала с ним никакой связи. Розового пупсика Фрэнни больше не существовало. Она стала человеком, который стремился самостоятельно создавать свой образ, ей хотелось выглядеть угловатой, неоднозначной, занимательно-загадочной. На собственной бат-мицве она стыдилась зеленого платья, за которым мама насильно водила ее в «Сакс». Все остальные женщины на торжестве чувствовали себя вполне уютно в подобающе женственных нарядах. Это были дамы вроде Линды Мариани, светловолосой грудастой секретарши судьи Венди, которая часто приходила к Эйзенстатам на подламывающихся каблуках и притаскивала груды документов, сложенные такой высокой стопкой, что они закрывали лицо. В синагогу Линда явилась в канареечно-желтом платье, так туго обтягивающем грудь, что эластичная ткань чуть ли не трещала по швам.

– Поздравляю тебя, Фрэнни, – сказала Линда в тот день, и обязательный ритуал объятий будто бы выдавил из Линды облачко очень женственного парфюма – так диванная подушка выпускает воздух, если на нее сесть.

После торжества взрослые отошли на один конец большой бальной залы, дети – на другой, между ними растянули ширму. На детской стороне устроили караоке, всем хотелось спеть. Поскольку им было по тринадцать лет и шел 2001 год, шутки про нестандартную сексуальную ориентацию пользовались особым успехом, так что все старались придать песням второй, неприличный смысл, связанный с гомосексуализмом. И вот, стоя на оранжево-золотистом ковре с узором из трубящих рогов, две девочки запели песню в исполнении какого-то древнего дуэта брата и сестры из 1970-х, он назывался «Донни и Мари», придумав собственные слова, держа микрофоны, оставшиеся от какой-то давно забытой бат– или бар-мицвы, или от свадьбы в предыдущие выходные.

Одна пела: «Я немножечко гомик…»

А другая пела: «Я слегка лесбиянка…»

Потом они изобразили поцелуй взасос, при этом одна заставила другую откинуться назад. Выглядеть это должно было и забавно, и противно, но ближе к концу дня, уже дома на Хезер-Лейн, когда все Эйзенстаты сидели в гостиной, открывая последние подарки – рамочки для картин, подарочные сертификаты из «Барнс и Нобл» и «Кэндлс-н-сингз», которые скоро потеряются и никогда не будут использованы, и чеки на разные суммы, кратные восемнадцати, потому что восемнадцать – это счастливое число «хай», что на иврите значит «жизнь», – Фрэнни вынырнула из волн оберточной бумаги, добрела, утопая по щиколотку, до берега, отправилась наверх, к себе в комнату, легла на кровать и стала вспоминать этих своих двух одноклассниц, спевших дурацкую старую песню.

Одно застряло у нее в голове, закрепилось, причем с такой четкостью, что картинку можно было поместить в одну из подаренных рамок: поцелуй двух девочек. За исключением этого образа, весь день казался ей фестивалем фальши: от зачитанного ею положенного отрывка из Торы – с этим она справилась хуже некуда, потому что училась всегда скверно – до игры в фанты, которую они с друзьями потом устроили в одном из банкетных залов, и по ходу дела Фрэнни выпало поцеловать взасос Лайла Хапнера, а он перед этим изображал, как президенту США дают веселящий газ у стоматолога. Рот у Лайла с виду был странный, казалось, он сейчас заглотит ее губы, как змея заглатывает мышь. Рядом с ним Фрэнни почувствовала себя совсем маленькой, как будто часть ее тела сделалась пустой и необитаемой.

Да, вот в чем вопрос: почему ей суждено идти по жизни, чувствуя себя полупустой? Она гадала, есть ли люди, ощущающие в себе полную полноту, или это всеобщая участь – сознавать, что ты представляешь из себя пакет чего-то очень вкусного, который уже наполовину опустошили.