Женский клуб

О, Манюня – это совсем другое дело! Это была слониха, и она была великолепна. Благодушно-умиротворённая, она с достоинством королевы своим бархатным хоботом, неторопливо и осторожно принимала санкционированное зоопарковской администрацией угощение, аккуратно отправляя в улыбающийся рот специально для неё приобретённые у кассы яблоки, и поглядывая на Альку необыкновенно человечьим, мудрым и добрым глазом. Ещё Альке очень нравилась парочка белых медведей, она могла сколько угодно простоять у их вольера, разглядывая огромные когтистые лапы и симпатичные чёрные носы полярных мишек. Возле них всегда было много народу, казалось, будто здесь и дышится легче. Возможно, это было связано с бассейном, который, разумеется, у них был и которым они весьма активно пользовались: постоянно ныряли, обдавая водяной пылью слишком близко стоящих людей, ненадолго выходили «на бережок», покрытый кафелем, лениво и незаинтересованно оглядывали публику угольно-чёрными, блестящими глазами и снова шумно ныряли. Алька тоже любила воду, и почти физически ощущала то удовольствие, с которым медведи прыгали в свой бассейн. Она, улыбаясь, наблюдала за ними, настолько плотно прижавшись к решётке, что на щеках у неё потом ещё какое-то время оставались две розовые полосы. Наконец, Ромка начинал тянуть её за рукав и канючить:

– Пойдём уже, чего ты застряла опять…

Ещё был один замечательный экземпляр – орангутанг Самсон, с удивительным даже для обезьяны подвижным и богато окрашенным в эмоциональном отношении лицом. Когда Самсон находился в своём излюбленном состоянии, то есть сидел на брёвнышке с угрюмо-созерцательным видом, почёсывая свой тёмно-серый, умеренно-мохнатый живот, то был очень похож на Олиного гражданского мужа, бородатого Никиту, с голым торсом сидящего напротив своего очередного эскиза и в озабоченно-глубокой задумчивости постукивающего себя по животу. Время от времени Самсон поднимался и неохотно ковылял на толстых и кривых лапах к посетителям, милостиво собирая подношения, вытягивая огромные фиолетовые губы трубочкой, посвистывая и ухмыляясь, как входящий в паб бравый моряк, решивший, во что бы то ни стало, хорошенько кутнуть и повеселиться сегодня вечером. Иногда Самсон хмурился, морщил лоб, поднимал удивлённо брови, и даже опасно скалил жёлтые, изъеденные зубы, но тут же снова, пожимал чьи-то руки, косил печальным глазом, и виновато улыбался, словно просил прощения за эту нечаянную выходку, точь в точь, как набедокуривший гуляка-матрос, после случайной и яростной разборки, оглядывающий с недоумением перевёрнутые столы, разбитую посуду, испуганные и потрёпанные физиономии приятелей-выпивох и собственные окровавленные о чьи-то зубы кулаки. У него было настолько очеловеченное лицо, что Алька бы совсем не удивилась, если б он вдруг повернулся к ней, подмигнул и шепнул, кивая на остальных:

– Ты же всё понимаешь, детка!? Я обязан играть по правилам, знаешь ли… Се ля ви, будь она трижды неладна, если ты, конечно, понимаешь о чём я…

Остальные близкие родственники Самсона, макаки и шимпанзе, не вызывали у Альки почти никакого интереса: шумные и пустые трещотки, даже не пытающиеся скрыть своего исключительно меркантильного интереса к людям, а удовлетворив его, сразу же и откровенно их презирающие. Альке они напоминали компанию назойливых, крикливых и вороватых цыган, что по-хозяйски уверенно, цветной, говорливой лентой прокладывают себе путь в центре рынка. Алька знала, почему ей так нравится Самсон, Манюня и белые медведи: в них было достоинство и благородство. И ещё в них жила потаённая и извечная природная мудрость, которую не удалось сломать или спрятать даже за железной решёткой. А в макаках не было ни того, ни другого, ни третьего. Ни на грош. И вот как раз у вольера Самсона Алька, глянув на отца, и увидела первый раз этот неживой, потерянный и безнадёжный взгляд. Она так испугалась, вдруг остро почувствовав его боль, что у неё защемило сердце.

Вспомнив про бедного бабы Зининого Бимку и про зоопарковских своих любимчиков, Алька снова подумала про чудесного щенка и улыбнулась в темноте. Она непроизвольно свела ладони ковшиком, будто этот тёплый, плотный комочек и сейчас находился в её руках.

Проводив маму, обратно она бежала вприпрыжку, задыхаясь от счастья. Когда к остановке наконец-то подъехал автобус, мама ещё раз обняла её и, поднимаясь по ступенькам в распахнувшиеся дверцы сказала:

– А насчёт щенка,…– она оглянулась на сделавшую стойку, не хуже легавой собаки перед затаившейся дичью, и всю превратившуюся в слух Альку, и улыбнулась, – Ладно, там посмотрим…. – дочь при этих словах вспыхнула и непроизвольно подпрыгнула на месте. А потом, уже другим, более строгим голосом добавила:

– Ты, главное, веди себя осторожно, Алиса, прошу тебя, – дверцы закрылись и автобус поехал. И Алька скорее догадалась, чем слышала, как мама, успела произнести:

– Будь внимательней, господи, ты такая рассеянная… И кушай хорошо, не привередничай, слышишь меня, доченька?!