Женский роман. Утопия

То теперь — знаменитостью стала не она. Но ее двор и дом — что было немногим лучше. Сотрудники желали обсудить вчерашний «пятый канал». Все они были «за!»; их не особо расхолаживало то, что сама-то Лянская явственно «воздержалась». Нехотя она цедила два слова в час. Им что? они и без нее могли прийти к последним и решительным выводам. Она перестала быть сквозной на просвет, вот в чем дело. Это стало несомненным, когда начальник вызвал ее и мужественно предложил помощь. Он рисковал! — ух ты, какие там в верхах сшибались вокруг этой несчастной несостоявшейся точечной постройки силы. Можно было, с помощью агентства, сбыть, с доплатой, ее комнату, поменяв на другую. Лянская отказалась; помаявшись, начальник добавил ей окладу, оправдавшись — вы мол, такая и сякая, и без вас как без рук. От этого она не отказалась. Стоял конец августа. В сентябре у нее был плановый отпуск. Турции и Кипры — после всех людей, прошедших перед ее глазами — не представляли заманчивый отдых. Был дом, оставшийся от родителей, в котором никто, включая их, не был двадцать лет. Она решила ехать туда.

* * *

[Птица синица]

Родители И. П. вообще не заслуживали бы упоминания, если бы не этот дом. А вы как думали? Прошлое надо еще заслужить. По-вашему, я зря сказала «двенадцать миллионов лет»? Я-то может и зря сказала, да не зря оно получилось.

Папа ее, Петр. Может быть, он пил. И может быть, папа его, а И. П. значит дед, в свою очередь воевал. А прадедушка их может быть даже работал в ЧК. Да что толку? Не воевала ни сама Ирина П., ни ее Петр, и значит не с чего ему было лживо праздновать день победы, потому что если ты сам никого не победил, а только пьешь — значит, это день твоего падения, а не день победы. Ну, он в остальное время работал и обеспечивал семью. Как сказал один умный человек, «это еще не повод, чтоб о нем читать», а писать, добавлю, тем более, и если «прошлое великой страны», то оно должно быть подкреплено чего-то стóящим настоящим. Я пока еще не вижу в настоящем Ирины Петровны ничего особенно великого, рановато, стало быть, кивать на предков. Нет, ее предки — все двенадцать миллионов Петров на поверхности земли, которые обманывали и жульничали, и ссылались на детей, чтоб оправдать обман, и терпели, когда обманывают их, и так все происходило и происходит. А будет происходить? Нет, не будет. Сейчас так не будет происходить. Не когда-нибудь, не через двенадцать еще миллионов лет, а сейчас, потому что всё уже есть, нечего чего-то еще дожидаться. Уже есть, чтоб надоело.

Ехала Ирина Петровна Лянская по просторам великой страны, и поезд убаюкивающе покачивался. И это было не то, чтоб спать у себя дома ночью и днем, и онанизмом здесь заниматься несподручно, да к тому же онанизм сам по себе не рецепт, это просто способ заснуть, нужно очень много пить красного вина, как это делает Ч. Буковски, писатель, чтоб это хоть от чего-то еще помогало. Она смотрела в окно. Не знаю, почему она себе купила плацкарт — пожадничала, надо думать. И никакой особенной разрухи она не видела. Потому что никогда не всматривалась — это раз; а во-вторых, птица-тройка ускорилась еще, превратившись в птицу-единицу. И то, что видела она, это была — только скорость; и только простор; а чтобы увидеть другое, надо, чтоб все вокруг тебя остановилось и приблизилось, и тебя охватило. Ехала она туда, где очень скоро это произойдет.

Часть 3

[Со стороны реки]

Старуха Генриетта перешла мост над Пýстошкой и пошла дальше по тропинке, спускающейся к ее дому. Дом был вторым от сельсовета, то есть администрации, а сельсовет — первым от впадения Пустошки в Сухону, то есть все тут, рядом. Генриетта была раньше учительницей; потом у нее была корова; а сейчас и коровы не было, только козы. Был у нее и сын; он жил за мостом; может быть, от него она и шла; но сейчас о нем нет речи. Речь о доме, среднем между домом Генриетты и сельсоветом: он принадлежал старому директору школы, который давно умер. Генриетта намекала, может быть, так оно и было, что то ли сам он завещал, то ли родственники его велели ей присматривать за домом — сама она давно в это поверила. Дом был хороший, большой дом, только когда Сухона разлилась — это было в 98м году, ему подмыло пол, он гнил, гнил, да и провалился год назад вместе с печью — тоже большой, русской печью. От присмотра Генриетты было толку чуть, разве что она гоняла пьяниц, да и то по старой памяти, тех, кто знал ее в школе. Кирпичей от печки, по крайней мере, вынесли большую половину, ту, которая была поцелее, Генриетта знала кто, но помалкивала, значит, не без участия ее сына. Соседи, в свою очередь, намекали, что надо бы позвонить — но куда звонить. У нее и денег таких не было, чтоб звонить. Зато «двор» — так называется вторая, нелюдская половина дома — был целым! этим-то двором Генриетта вовсю пользовалась еще когда была корова, в качестве сеновала. Так что она могла по закону считать, что дом её, хотя уже и не могла по здоровью им владеть, и землей тоже. И если не было такого закона, то надо такой закон ввести.