Жены и дочери

Он развернулся и зашагал обратно к Хэмли-Холлу. Сквайр же, сразу позабыв и про пшеницу, и про работниц, пошел с ним рядом. Он хотел заговорить, но чувства так переполняли его сердце, что он не знал, с чего начать.

– Послушайте, Гибсон, – произнес он наконец, – мне ваша Молли не чужая, она мне вместо родной дочери; сдается мне, очень уж много мы на нее в последнее время всякого нагрузили. Вы ведь не думаете, что с нею что-нибудь серьезное, а?

– Откуда мне знать? – со сдержанной яростью отозвался мистер Гибсон.

Сквайр чутьем понимал подобные вспышки гнева; он отнюдь не оскорбился, однако до самого дома хранил молчание. Потом он отправился распорядиться относительно экипажа и стоял с ним рядом, погрузившись в печаль, пока запрягали лошадей. Ему казалось, что без Молли он окончательно растеряется; только в последнее время он смог оценить ее по достоинству. Впрочем, вслух он этого не высказал, что было похвальным усилием со стороны человека, который привык даже самые мимолетные свои чувства выражать вслух и выставлять напоказ, так, будто в груди у него было окно. Он стоял рядом, пока мистер Гибсон помогал слабо улыбающейся заплаканной Молли сесть в экипаж. А потом сквайр встал на подножку и поцеловал ей руку, но когда попытался благословить и поблагодарить ее, то не смог справиться с собой, впрочем, едва он ступил обратно на землю, мистер Гибсон крикнул кучеру, чтобы тот трогал. Так Молли уехала из Хэмли-Холла. Время от времени отец подъезжал на своей кобыле к окошку экипажа и обращался к ней с каким-нибудь бодрым и с виду незначительным замечанием. А когда до Холлингфорда осталось две мили, он пришпорил лошадь и пронесся мимо окон экипажа, послав сидевшей внутри воздушный поцелуй. Он спешил вперед, дабы подготовить все дома к приезду дочери: когда она прибыла, миссис Гибсон вышла ей навстречу. Мистер Гибсон успел отдать несколько четких, повелительных распоряжений, миссис Гибсон же было очень одиноко, «пока обе мои ненаглядные девочки в отъезде», как она это описывала самой себе и другим.

– Молли, душенька моя, какая нежданная радость! Ведь только сегодня утром я говорила папе: «Как ты думаешь, когда наша Молли вернется?» Он ничего толком не ответил – с ним так всегда, ты же сама знаешь, но я совершенно уверена, что именно тогда он и решил устроить мне этот дивный сюрприз. Ты выглядишь несколько… как бы это сказать? Помню, есть такая дивная строчка: «лицом бела, а не бледна»[97] – так скажем, что ты бела лицом.

– Не надо ей ничего говорить, просто дай ей подняться к себе и как следует отдохнуть. Есть у тебя под рукой какой-нибудь бульварный роман? Это самое подходящее чтение, чтобы поскорее ее усыпить.

Мистер Гибсон никуда не уехал, пока не убедился, что Молли лежит на софе в затемненной комнате и держит в руках книжку, которую что читай, что не читай. После этого он вышел и увел с собой жену, которая обернулась у двери послать Молли воздушный поцелуй и скорчить гримаску недовольства тем, что ее уводят прочь.

– Выслушай меня, Гиацинта, – начал он, отведя жену в гостиную, – за ней потребуется тщательный уход. Она перетрудилась, а я повел себя как последний глупец. Глупец глупцом. Нужно оберегать ее от всяческих забот и тревог, но даже и при этом условии я не могу гарантировать, что она не разболеется всерьез!

– Бедняжка! У нее действительно совсем утомленный вид. Она в этом совсем как я, совершенно не способна противостоять своим чувствам. Но теперь она дома, и здесь ей создадут самую благотворную обстановку. За себя-то я отвечаю, да и тебе не мешало бы просветлеть лицом, дорогой, – для больных нет ничего хуже, чем видеть вокруг себя хмурые лица. Я сегодня получила от Синтии в высшей степени утешительное письмо. Дядюшка Киркпатрик, похоже, проникся к ней неподдельной любовью и относится как к собственной дочери, подарил ей билет на концерт старинной музыки, а еще приходил с визитом мистер Хендерсон, несмотря на все, что произошло.

У мистера Гибсона мелькнула мысль, что жене-то его хорошо радоваться: у нее одни приятные мысли и явственные предвкушения, ему же куда как непросто прогнать хмурость с лица, когда его единственной дочери так явно неможется и недомогание того и гляди перерастет в серьезную болезнь. Впрочем, он всегда был из тех людей, которые, обозначив себе, как надлежит действовать, действуют без промедления. Он, однако, помнил: «Тот – караулит, этот – спит, уж так устроен свет»[98].