Жены и любовницы Наполеона. Исторические портреты

Но даже зная об этом, он не мог заставить себя уйти оттуда. Куда он может пойти, что станет делать? Он почти что решил бежать в Америку на фрегате, но к тому времени, когда добрался до побережья, английские крейсеры уже заблокировали все выходы в Атлантический океан.

Даже самые близкие его люди отступились от него. Его мать говорила, что хотела бы поехать с ним за море, но он заметил ей, что она слишком стара для такой прогулки. Ему ужасно недоставало наличных денег, и Гортензия отдала ему свое драгоценное ожерелье, зашив в шелковый пояс, как будто он был молодым авантюристом, собиравшимся в путешествие по незнакомому континенту.

Гортензия оставалась рядом с ним в течение всех этих беспокойных дней и покинула его лишь тогда, когда сама решила отправиться в изгнание, узнав о его решении сдаться представителям британского флота.

В последнюю неделю безумной растерянности ничего не было известно о Валевски или о других прекрасных женщинах, которые всегда вились вокруг него с надеждой обратить на себя его взгляд на балах, дневных приемах и играх в вист. Знаем только о его падчерице Гортензии и невозмутимой мадам матушке, которую так и не удалось убедить, что империя не более реальна, чем горсть корсиканского зернистого песка.

Другие мужчины и женщины рассыпались, сговариваясь с Блюхером и Веллингтоном или пришпоривая своих лошадей, вроде Солта и Нея, перед самым появлением заградительных отрядов Бурбонов.

Друзья не слишком тесно окружали его…

Глава 25 Тропическая Сибирь

Случайные посетители комнаты, которую занимал Наполеон в Лонгвуде, его официальной резиденции на острове Святой Елены, сразу же поражались отвратительной неказистости этой комнаты.

При виде складной походной кровати, непритязательной обстановки или неказистого маленького очага вряд ли можно было предположить, что вы попали в спальню человека, который когда-то управлял половиной мира. Единственным напоминанием о прежнем положении в жизни его обитателя были портреты.

На стене, прямо над каминной решеткой, висел портрет Марии Луизы кисти Исаби. С правой стороны, ближе к двери, находился портрет Жозефины. По всей комнате по бокам этих картин разместились шесть портретов короля Рима. Но там совсем не было портретов хоть кого-нибудь из множества женщин, за которыми он ухаживал. Похоже, он перерос неразборчивость.

Было и многое другое, что он перерос, когда ступил на катер корабля «Нортумберленд» и был перевезен на скалу за якорной стоянкой, которая станет печальными задворками эпилога.

За последние полтора года он сильно постарел и пополнел настолько, что почти оправдало экстравагантные преувеличения английских мультипликаторов.

Его работоспособность снизилась от уровня выработки двадцати человек до уровня двоих-троих и должна была сократиться еще больше, так как ссылка снижала его умственные способности.

У английских властей не было настоящей необходимости вводить столь изощренные предосторожности против повторного побега и третьего притязания на мировое господство. Болезненный страх перед покушением на убийство сильнее сдерживало его честолюбивые замыслы или то, что о них напоминало, нежели цепь английских часовых, отмечавшая границы острова.

Помимо полноты, его физическое состояние оставляло желать лучшего. Он мог раньше находиться дни и ночи в седле с интервалами по два-три часа для сна, теперь же часами лежал в постели и подчас даже не одевался до послеполудня! Такие посещавшие его мечты, как вербовка в армию, не относились к ближайшему будущему, но к середине нового столетия, когда его сын достигнет совершеннолетия, а имя его отца станет впечатляющей легендой.

Он говорил о своих прошлых походах, как будто сражения проходили во времена Александра Македонского. «Иногда, — говорила мадам де Монтолон, входившая в его свиту, — это было похоже на то, как будто бы я была в другом мире и слушала слова мертвого».

И все-таки была одна черта его характера, которая не изменилась, и заключалась она в его удивительной способности реагировать на непосредственность и веселость детворы.

Именно эта черта характера Наполеона проливает луч света на мрачную убогость жизни ссыльных. Она освещает подобно лампе в сумерках унылость мелких домашних склок, инфантильность ревности, заботы о том, что могло бы быть в ином случае, и угнетающее противодействие тирании британского губернатора и его узколобых хозяев в Лондоне.