Жернова. 1918–1953. Большая чистка

Вениамин Атлас каждый день ровно в девять являлся на работу в Управление внутренних дел, шел по коридору первого этажа почти до самого конца, открывал дверь своего кабинета, садился за стол и ждал… Ждал, что вызовет новый начальник секретно-политического отдела, прибывший вместе с новым начальником Управления майором Горбачом, или начальник группы, или еще кто-то, — должно же когда-нибудь кончиться это безделье и полная неопределенность. Атлас знал, что арестован Винницкий, что пропал Люшков, что арестованы все начальники отделов, в том числе и Рогозин-Жидкой, что начали хватать рядовых сотрудников. Атлас ждал своей очереди. И почему-то верил, что его не схватят: ведь он ничего такого не делал, а лишь выполнял приказы. Правда, не все приказы ему нравились, так это еще не значит, что он не должен был их выполнять. Попробовал бы кто-нибудь на его месте.

Боже, как все страшно, как глупо повернулось! Наверное, то же самое испытывали и те, кого арестовывали с непосредственным участием и самого Атласа. Впрочем, какое ему до них дело! Не он, так кто-нибудь другой. Те, что арестованы и расстреляны, были обречены. Но, получается, что и он обречен тоже. Чья-то недобрая воля сорвала его с места и понесла по стране, все дальше и дальше от семьи, все дальше и дальше от дома. Не объяснить эту волю, не воззвать к ней, когда она обернулась против тебя самого. Остается лишь ждать и на что-то надеяться.

Атлас тряхнул пачку «Беломора» — из нее посыпалась лишь табачная крошка. Сходить в буфет? Но из кабинета выходить страшно. Лучше, если возьмут в кабинете, чем где-то в другом месте, на виду у всех. На виду — этого он боялся больше всего. Несколько раз, подталкиваемый нестерпимым желанием курить, вскакивал и шел к двери, но, едва взявшись за ручку, замирал на месте, и все в нем замирало, лишь слух оставался жить, улавливая малейшие звуки, доносящиеся снаружи.

Вот по коридору затопали — и Атлас отскочил от двери: войдут, увидят его возле двери, подумают, что он… Они могут подумать все, что угодно, они могут любому его поступку придать нужное им объяснение…

Атлас не заметил, как начал отделять себя от «них». Эти «они» были безлики, «они» представлялись живыми мертвецами, снующими по коридорам Управления и хватающими живых людей своими когтистыми лапами. Правда, Винницкий и Рогозин тоже были «они», но в меньшей степени, и стояли они где-то рядом со старшим лейтенантом Атласом.

Прошел еще час, и еще. Выпита вся вода в графине, докурены окурки и даже бычок, найденный на полу у ножки шкафа с делами. И вдруг осенило: он напишет письмо домой, своей жене, и в этом письме расскажет, как он любит советскую власть, товарища Сталина, как он верен партии и рабочему классу. «Они» прочитают и поймут, что он совсем не тот, кого надо хватать и ставить к стенке.

Высунув язык от усердия, Атлас писал ровным каллиграфическим почерком:

«Дорогая, любимая моя жена Мара. Вот уже скоро год, как я вдали от тебя выполняю приказ партии и лично товарища Сталина по искоренению врагов советской власти «на нашенском», как говорил любимый Ленин, Дальнем Востоке. Бывшие буржуи, белогвардейцы, шпионы и диверсанты, тайные троцкисты — все они вредили делу построения коммунизма, индустриализации и коллективизации, хотели ввергнуть этот край в объятия международного империализма и фашизма…»

Атлас задумался на минуту: надо было как-то показать, что он старался разбираться по существу дела, что если и попадались невиновные, то не по его, Атласа, злой воле, а исключительно потому, что ему давали недостоверные сведения на некоторых товарищей и граждан. Но писать об этом в письме жене никак нельзя, а добавить к тому, что уже написано, нечего.

В коридоре опять затопало, и он, поспешно обмакнув перо в чернильницу, принялся писать дальше, так и не додумав мысль до конца:

«Страшно подумать, что стало бы с этим благодатным краем, если бы мы не… (Атлас зачеркнул «мы не»)… если бы партия и органы вовремя не пресекли вражескую деятельность этих бандитов. В газетах пишут, что и в других местах Советского Союза идет такая же работа, и я верю, что не пройдет и двух-трех месяцев, как большинство врагов будет уничтожено, стерто с лица земли…»

Что писать дальше, он не знал. Не рассказывать же о пропаже Люшкова, об аресте Винницкого и Рогозина, о новом начальнике Управления Горбаче. Тогда о чем? Ему казалось, что написанного явно недостаточно для того, чтобы доказать свою невиновность перед партией и советской властью, свою преданность им. А писать о том, как он тоскует здесь по семье, по сыну и жене, как ему все опротивело, было опасно. Он вспомнил Дудника: от него пришло всего одно письмо, да и то из госпиталя в Благовещенске. Помнится, он, Атлас, прочитав письмо, очень пожалел Артемия: надо же так не повезло человеку: только приехал, только начал работать и вот тебе нате — ранение. Теперь Атлас завидовал Дуднику: в госпитале его наверняка никто не тронет.

В соседнем кабинете хлопнула дверь и снова затопали по коридору.