Жернова. 1918–1953. Большая чистка

Матов приказал двигаться повзводно двумя рядами и только по травянистой обочине. В пароконные батальонные фуры велел сложить скатки, вещмешки и противогазы. Затем пустил по дороге своего коня рысью, обогнал полковую колонну. Майора Лиховидова нашел в ее голове: тот шел пешком, опираясь о палку, ординарец вел его коня. Перед Лиховидовым лежала дорога, хотя еще почти нехоженая, но по редким следам копыт, ушедшей вперед конной разведки, угадывалась засасывающая вязкость разбухшей глины. Правда, здесь еще почти не тронуты травянистые обочины и травянистая же полоса между колеями, оставленными больше телегами, чем каким-то другим транспортом, но вбить траву в грязь — дело не хитрое.

— Что случилось? — обратился Лиховидов к Матову, не дожидаясь доклада, стараясь перекричать гул ливня, вой ветра и громыханье грома.

Матов, спрыгнув с коня, подошел к нему.

— Люди выбиваются из сил, — кричал теперь уже он почти в ухо Лиховидову. — Много отстающих. Приказал скатки, вещмешки и противогазы сложить в батальонные фуры. Может быть, переждать дождь? Подсохнет, идти станет легче, наверстаем упущенное время…

— Привал через час. Идти, не останавливаясь. Таков приказ. В этих краях дождь может идти неделями. Передай командирам и политработникам, чтобы те разъясняли красноармейцам, что японцы вторглись в наши пределы, захватили часть нашей территории, что мы идем на выручку пограничникам. Боевая задача будет поставлена на месте. Пусть знают, что мы идем в бой. Давай дуй к батальону. И чтобы ни одного отставшего. Отставших считать дезертирами.

Матов с ротными командирами третьего батальона знакомился на ходу, сопутствуемый своим замполитом старшим политруком Володько. Подтверждение, что полк идет не на учение, а в бой, заставило батальон подтянуться, подобраться. Гроза все не прекращалась, ливень не стихал, но то ли к этому приспособились, то ли сам поход получил в глазах людей смысл и оправдание, однако красноармейцы смотрелись уже по-другому, и Матов все более успокаивался, наполняясь уверенностью, что если и бой, так его батальон не подкачает. Тут главное — правильно командовать и четко ставить задачу перед каждым командиром, перед каждым бойцом. Конечно, боевого опыта ни у него, ни у его подчиненных нет, но они готовились именно к боям, и бой покажет, насколько хорошо они подготовились.

Матов был уверен, что его батальону придется наступать, и пытался представить себе, с чем предстоит столкнуться в реальности. Многое зависело от того, сумеет ли разведка установить к тому времени численность японцев, их вооружение и позиции. Разумеется, японцы готовились к боям, многое предусмотрели. К тому же у них опыт войны в Китае и Корее, они, если не собираются наступать дальше, роют сейчас окопы, строят доты и дзоты, пристреливают местность. А что у нас? Сумеем ли наладить взаимодействие с артиллерией и авиацией, будет ли возможность применить танки? Все эти вопросы и предположения занимали Матова, он жалел лишь об одном, что зря потерял два года, мог бы поступить в академию раньше, сейчас был бы на третьем-четвертом курсе, больше бы знал, грамотнее командовал.

Матов очень хотел, чтобы полк участвовал в боях, хотел испробовать себя в настоящем деле. В тайне, с самого начала японского вторжения, он надеялся, что пограничники не сумеют справиться с противником, что понадобится участие армии. Похоже, его надежды оправдываются. Надо только быть внимательным, ко всему приглядываться, каждый шаг анализировать, чтобы, вернувшись в академию, представить на кафедре доклад о событиях, в которых принимал участие сам. Ему уже виделось, как он стоит на кафедре и анализирует боевые действия своего батальона, не скрывая ни своих ошибок, ни чужих.

Вспомнив об академии, Матов перенесся в Москву, к Верочке, стал мысленно писать ей письмо. Вернее, сочинять. Сочинять письма еще до того, как положит перед собою чистый лист бумаги, вошло у него в привычку во время долгой дороги на восток. И то не сразу. До этого его хватало лишь на то, чтобы заново прокручивать в своей голове и переживать бывшие с Верочкой разговоры, но разговоры между ними случались так редко и были они столь незначительными по содержанию, что он никак не мог составить себе представления о том, что могла бы Верочка ответить ему на тот или иной вопрос, насколько его военная жизнь может ее интересовать. И тогда, вместо предполагаемых диалогов с нею, он обратился к воображаемым письмам: в таких письмах он мог говорить все, что вздумается, и надеяться, что она поймет его до самого донца.

«Я буду ждать тебя всю жизнь».