Жернова. 1918–1953. Большая чистка

— Так в том-то и дело! — воскликнул Лев Петрович возбужденно. — У нас поговаривали, что Сталин мстит жидам за то, то они будто бы хотели лишить его власти и даже убить. Но если бы одним жидам, было бы понятно, а то ведь всем без разбору…

— Почему же без разбору? Думаю, что система обязательно должна присутствовать, — не выдержал Алексей Петрович нейтрального тона. — Не думай, что Сталин не ведает, что творит. Что касается русских, так среди нас столько жидовствующих, что самих жидов переплюнут.

— Ну да, есть, конечно, кто спорит. И все-таки дело не в них. Ты, Алешка, не представляешь, какая у нас в институте царит паническая атмосфера! Все ходят, как в воду опущенные. Еще недавно я мог со своими коллегами говорить обо всем, обсуждать любые технические проблемы. И не только проблемы, но и тех, кто так или иначе стоит за этими проблемами. А что теперь? Теперь среди нас появились так называемые секретные сотрудники. А попросту — сексоты. И никто не знает, кого завербовали… — или как там это называется? — в эти самые сексоты. И что они докладывают тем, кто их завербовал. Это ужасно, Алешка! И унизительно. А сегодня — общее собрание института. Поговаривают, что на собрании будет присутствовать сам Хрущев.

— Да-а, если Хрущев, то дров у вас наломают — это как пить дать. Я слышал, что после каждого его такого участия в подобных собраниях, НКВД арестовывает народ пачками. А впрочем… Тебе бы лучше отвертеться от этого собрания, Лева.

— Это невозможно: вызовет подозрение.

— И в чем же могут тебя заподозрить?

— Не знаю, — недоуменно вздернул плечи Лев Петрович. — Ничего не знаю. В голове пустота — и ничего больше. А в душе страх. Даже не знаю, откуда он взялся.

— Надеюсь, ничего антисоветского в твоих речах не было, — спросил Алексей Петрович, беря брата за рукав пижамы.

— Господи, Алешка! Какая там антисоветчина! Обычный треп! Конечно, этот треп можно повернуть и так и эдак. Но ведь все из нас, даже очень недовольных нынешними порядками, знают, что прошлого не вернешь. Следовательно, если и высказываются какие-то критики, то исключительно из желания улучшить нынешнее состояние. В частности, в котлостроении. А за это не судят… Вернее — не должны судить.

— Тогда тебе не о чем беспокоиться.

— Я тоже так думаю. Но на душе пакостно. Очень пакостно. Предчувствие какое-то…

— Ерунда! — грубо оборвал брата Алексей Петрович. — Какое еще предчувствие? Выдумываешь бог знает что. Пошли-ка лучше спать, — предложил он. И добавил с кривой ухмылкой, которую Лев Петрович разглядеть в темноте не мог: — Утро вечера мудренее.

— Что ж, пошли, — согласился брат с явной неохотой и первым направился в свою спальню.

Алексей же Петрович задержался. Ему вдруг стало тошно и от ночного визита к нижним жильцам, и от бессмысленного разговора с братом, разговора, который ничего не разъяснил, а лишь растревожил душу. Он решил, что сегодня не пойдет ни в Союз писателей, как предполагал еще вчера, ни даже в Ленинку. Ему не хотелось видеть ни чего-то ожидающих от него глаз, ни слышать деланно бодреньких разговоров. Он боялся, что в Союзе писателей его втянут в какую-нибудь авантюру, в библиотеке кто-то заинтересуется книгами, которые он станет читать… Черт знает что!

— Что там случилось? — тревожно спросила Маша, когда Алексей Петрович вытянулся рядом с ней под стеганым одеялом.

— Ничего, — прошептал он, подсовывая руку под ее голову. — Приезжали к нижним жильцам.

— Ужас-то какой, — как эхо откликнулась Маша, прижимаясь к нему своим теплым и мягким телом.

— Спи. Нас это не касается.

Глава 10

Актовый зал проектного института, в котором работает Лев Петрович Задонов, забит до отказа. На небольшой сцене за двумя составленными в ряд столами, покрытыми красным сукном, президиум из полутора десятков человек. В первом ряду, непосредственно за столом, сидит исполняющий обязанности директора института молодой кандидат технических наук, ни сном ни духом не предполагавший такого крутого взлета своей карьеры; он волнуется, тревожно оглядывает зал, без нужды перебирает какие-то бумажки.

Рядом с ним секретарь райкома партии, старый коммунист с десятилетним дореволюционным стажем. Он выложил рабочие руки на красное сукно и уставился в одну точку из-под кустистых бровей. Тут же институтский парторг, председатель профкома, секретарь комитета ВЛКСМ. За ними жмутся во втором ряду несколько постоянных активистов из числа рядовых сотрудников и рабочих экспериментальных мастерских.

Зал глухо гудит в ожидании открытия собрания. По рукам ходят списки сотрудников, политическое лицо которых намечено сегодня обсудить. Всего в списке двадцать человек. Ни человечком больше, ни человечком меньше. Вся двадцатка расположилась в первом ряду. Бледные, не выспавшиеся лица, жалкие улыбки, согнутые плечи, зажатые меж коленями руки. Среди двадцати две немолодые женщины: одна секретарь-референт уже арестованного директора, другая заведующая научной библиотекой.