Жернова. 1918–1953. Большая чистка

Собрание назначено на восемнадцать-тридцать. Уже восемнадцать-сорок — нервничает парторг института, то и дело склоняется к секретарю райкома партии, что-то говорит, пожимая плечами, вытирает платком взопревшее лицо, еще раз глазами пересчитывает кандидатов в каэры и вранары.

Парторг тоже молод, ему едва перевалило за тридцать, он всего два года в партии. У него широкие, покатые плечи и мощные руки грузчика (пока учился в институте, подрабатывал на Московской-товарной, разгружая вагоны с углем и лесом), пиджак на нем сидит косо, галстук повязан неумело.

У парторга почти нет опыта работы с людьми, он лишь пару месяцев побыл партгрупоргом в отделе и — на тебе. «Не боги горшки обжигают, — сказали ему в райкоме партии, предложив возглавить всю парторганизацию института. И привели в пример Лазо и Тухачевского, которые в двадцать пять лет командовали фронтами. — А тут всего-навсего — проектный институт. К тому же у вас, товарищ Лукашов, пролетарское происхождение, высшее образование, вам лапшу на уши какой-нибудь контрик не повесит. Так что давайте без этих… без интеллигентских штучек: партия вам доверяет, впрягайтесь и — вперед!»

И Лукашов впрягся. Вот только где тут зад, а где перед, разобраться еще не успел.

Ждали первого секретаря МК и МГК партии Никиту Сергеевича Хрущева. Опаздывал Никита Сергеевич. Да и то сказать: экая на нем ответственность, экая прорва всяких дел! Москва и область — все под его непосредственным руководством. Все до минуты не рассчитаешь.

И вот… И вот какое-то движение, нарастающий гул. Еще никого и ничего не видно и не слышно, но приближение уже уловлено, осознано — и нервное нетерпение охватывает зал, но более всего — президиум собрания. Все знают: товарищ Хрущев слывет человеком принципиальным и крутым, врагам народа спуску не дает, товарищ Сталин ему полностью доверяет.

Несколько дюжих парней прошмыгнуло по сцене из одного конца в другой и пропали за свисающими полотнищами кулис. И у двух дверей встали по двое, по трое. Глазами ощупали ряды, быстро рассредоточились вдоль стен с той и другой стороны.

Вот из-за кулис стремительно вышел невысокий человек лет сорока пяти, с круглой, как шар, головой, с глубокими залысинами и редкими кудельками над ушами; губы толстые, нос сапожком, обочь носа бородавка, под глазом другая, ноги короткие, бедра широкие, бабьи, животик заметно переваливает через ремень, как тесто через край квашни, белая рубашка в полосочку, галстук сине-белый, у лацкана черного пиджака орден Ленина, — Никита Сергеевич Хрущев! Известно, что он из рабочих, будто бы даже бывший шахтер, однако злые языки поговаривают, что шахты даже не нюхал, что служил каким-то мелким чиновником — то ли приказчиком, то ли конторщиком. Еще поговаривают, что в начале двадцатых горой стоял за Троцкого, но едва почуял, куда ветер дует сильнее, переметнулся к его врагам и стал рьяным сталинистом. Врут, небось: не стал бы Сталин держать рядом с собой такого перебежчика.

Отсюда будто бы и попер Никита Хрущев в гору. Известное дело: дуракам везет. Опять же, надо заметить, что врут небось и про дурака. А врут из зависти. И то сказать: иному хоть отца родного в наркомы, а если в голове ни бум-бум и при этом все-таки везет, то до первого верстового столба, как говаривали в старые добрые времена.

И пока в некоторых головах все эти черные мысли крутились-вертелись, Хрущев стремительно приблизился к столу, принялся пожимать руки членам президиума, начав со второго ряда, то есть с рабочего класса. Пожимал энергично, улыбался широко и радостно, что-то говорил — из-за шума слышно не было, но ему отвечали улыбками же, значит, говорил что-то веселое, за словом в карман не лез. Надо отметить, что при его приближении члены президиума поднялись со своих мест и стали хлопать. Не то чтобы рьяно, но с заметным и все нарастающим энтузиазмом.

И зал тяжело, лениво, с каким-то даже недоверием к этому простачку, тоже поднялся, тоже принялся хлопать, взбадривая себя общим движением, заражая, вовлекая в единый порыв скептиков и маловеров, с каждым хлопком все сильнее и сильнее.

Хрущев, пожав последнюю руку, повернулся к залу лицом, стал хлопать вместе с залом. И те, что в президиуме, тоже.

А тут еще крики:

— Да здравствует марксизм-ленинизм!

— Да здравствует партия Ленина-Сталина!

— Да здравствует наш любимый вождь товарищ Сталин!

— Да здравствует мировая революция!

Крики подстегнули, и все так начали бить ладонь о ладонь, что с потолка посыпалась побелка, припудривая плечи, ученые шевелюры и лысины. Однако собравшиеся этого не замечали, выкрики и здравицы звучали то сзади, то с какого-нибудь бока, и этому, казалось, не будет ни конца, ни краю, а людям, похоже, и не нужно было ни конца ни краю, а только вот так стоять и хлопать — до бесконечности.