Жернова. 1918–1953. Большая чистка

Через три дня после заседания Политбюро встреча со Сталиным — умолил, упросил, настоял. В том же кабинете. За тем же столом, за которым встречались десятки раз, решая те или иные вопросы военного строительства… Сталин руку подал, но пожатие было вялым, даже каким-то унизительно вялым. Стерпел.

— Я прочитал ваше письмо, товарищ Тухачевский. Все это жалкий лепет, недостойный члена партии большевиков. Недостойный мужчины. Нашкодили, а теперь ищете виноватых. Советский маршал должен быть эталоном честности и порядочности. А у вас на уме бабы да интрижки. Вы решили, что вам все позволено. Вы ошибаетесь. Чем выше партия поднимает человека, тем меньше ему позволяется в обычной жизни, в быту, тем больше с него спрашивается.

— Я признаю, что слишком увлекался женщинами, но поверьте, товарищ Сталин, не во вред моему делу. Что касается интрижек, так вы сами знаете, что мной руководило лишь стремление к укреплению боеготовности Красной армии перед лицом…

— Довольно, товарищ Тухачевский, — перебил Сталин, коротко взмахнув рукой. — Все это я слышал не раз. И не раз указывал вам на ваши заблуждения. Надоело повторять одно и то же. Сами виноваты. Послужите в Приволжском округе, докажите на деле свою преданность партии и способность работать на более высоких постах. А там посмотрим. Я вас не задерживаю.

Бабы, интрижки… А у кого нет баб? Тот же Ворошилов — всем известно — меняет своих любовниц, как перчатки. И всё больше сопливые девчонки из балета Большого театра. А Калинин? А Каганович? А сам Сталин? К тому же каждый из них просто погряз в интригах: подсиживают друг друга, втирают друг другу очки, правду говорить боятся, слушать правду боятся еще больше…

Что ж, видать, не тех баб выбирали, товарищ Тухачевский, не по правилам интриговали. Теперь у вас впереди Куйбышев и полная неизвестность, позади Москва, привычная обстановка, непередаваемое ощущение нужности и непрерывного подъема — все выше и выше. Слава богу, что Сталин не знает о тех разговорах, что велись среди своих, где, не стесняясь в выражениях, поминали генсека и его окружение иногда самыми последними словами. Особенно — наркома Ворошилова. Что теперь говорить, не очень-то и заботились о том, чтобы Сталин не узнал: как же, армейская элита, тронь — обожжешься. Но где гарантии, что среди «своих» не было «чужого», который все эти разговоры нес «куда следует»? Нет такой гарантии и не могло быть. Следовательно, не было и своих, а каждый сам по себе.

После разговора со Сталиным зашел к Ворошилову: проститься и поблагодарить за новое назначение — неписаный военный этикет. Держался так, будто ничего трагического не произошло, был подчеркнуто вежлив и корректен. Ворошилов, наоборот, суетился, мямлил. Слесаришка! Конечно, это не он снял Тухачевского с должности замнаркома: не та личность, что снимает и назначает. Это дело рук Сталина. Но почему именно сейчас? Разве год и три назад у Тухачевского было меньше баб? Скорее всего, генсек только сейчас осознал прочность своей власти и свою неуязвимость… Может, прав был Якир, подталкивая его, Тухачевского, не только к оппозиции наркомвоенмору, но и самому Сталину?

Эх, знать бы, где упадешь…

А Якира с Западного перевели на Ленинградский военный округ… Тоже не повышение по службе, но не Самара же. Других не тронули.

Может быть, обойдется. Может быть, Сталин специально убрал меня из Москвы, чтобы навести порядок в армии, перетрясти высший комсостав, чтобы на меня не пало подозрение, пятно соучастия в расправе. А когда все кончится, вернет в Москву. Война неизбежна, а на войне русскими войсками должны командовать русские полководцы. Иначе поражений не избежать. К тому же, если заглянуть в историю, можно увидеть, что практически у всех выдающихся русских полководцев периоды взлетов чередовались с периодами опалы, чтобы в самую трудную для отечества минуту снова встать во главе армии и повести ее к победе. Так было с Александром Невским, так было с Суворовым и Кутузовым. Не исключено, что и моя судьба творится проведением по привычному русскому образцу. Что ж, горько, слов нет, однако унынию предаваться не стоит. Главное, верить в свою звезду.

Грохотали на стыках колеса, громыхал вагон, тревожно вскрикивал паровоз. Михаил Николаевич поднял оконную раму, высунулся, подставив ветру лицо. Жадно глотал холодный воздух с привкусом дыма, молодой листвы и травы, пробудившейся земли. У природы все одно и то же: весна, лето, осень, зима; весна, лето… А у человека…

Оставаться одному в тесном купе становилось все более не по себе. Закрыл окно, вышел в коридор.

Глава 2

Коридор мягкого вагона был пуст. Тухачевскому представилось, как в других купе сидят люди, томятся в одиночестве. Жаль, что он не знает, кто едет рядом. Наверняка есть и знакомые: в таких вагонах быдло не возят. Можно бы перекинуться в преферанс, поговорить, хлебнуть коньячку…