Жернова. 1918–1953. Клетка

— Нет уж, — покачивал Василий головой. — У нас, в деревне, не принято возвращаться на пепелище. Говорят, сгорел один раз, сгоришь и другой. Строятся на новом месте. А на старое кто-нибудь найдется.

— Ну, смотри. Кого-кого, а тебя бы приняли. Вспоминают. Вроде и времени немного прошло, а люди переменились. Уже нет той злости, что была раньше. Перегорели, что ли… Да и партийное начальство другое. И комсомольское тоже. А новая метла, известное дело, по-новому метет.

Проводили Сережку до трамвая. Домой возвращались под тихий шелест дождя по туго натянутому зонту. Василий одной рукой держал зонт, другой крепко прижимал к себе Марию. Не доходя до дому остановились под разлапистой сосной, Мария обвила шею Василия руками, почти повисла на нем, едва касаясь земли носками ботиков, жадно припала к его губам, тихонько всхлипывала от волнения и пережитого… И все страхи ее сразу же ушли в сторону, да и у Василия на душе помягчало, пропала скованность и неуверенность в себе, которые частенько охватывали его душу после изгнания с рабфака. И Мария казалась ему другой, повзрослевшей, что ли, поумневшей.

Нацеловавшись под дождем, вернулись домой, быстро разделись и в постель — и все будто бы стало на свои места: не о чем задумываться, не о чем жалеть.

Через два дня Василий пошел на работу, вечерами возился в квартире, мастерил мебель. Жизнь вроде стала налаживаться, в работе забывалось все, что казалось не похожим на то, что ожидалось, он втянулся в некое безостановочное движение, которое отнимало мысли и желания, а Мария была необходимым элементом этого движения.

Сама Мария видела свою жизнь после возвращения Василия из санатория по-другому и часто, оставаясь дома одна, когда ей во вторую смену, а Василию — он-то постоянно в первую, плакала и молилась, глядя на белую кружевную занавеску, закрывавшую половину окна. И вспоминалось ей ее безрадостное детство, и как молилась она, убегая из дому, когда обидит мачеха. Бывало, бежит под дождем или снегом, едва одетая, бежит через лес в деревню, к тетке Полине и старшему брату Михаилу, искать защиты и утешения и просит боженьку, чтобы тот помог ей в ее горе. Тогда она верила, что живет на небесах добрый дедушка-Бог, который поможет непременно, только надо молиться истово и долго, а не кое-как, потому что просят у него многие, но помогает он лишь тем, кто очень его любит и очень его просит, а ленивым не помогает. И едва Маняшка переступала порог братниной избы, так сразу же попадала в другой мир — в мир ласки и добра, тепла и света. Значит, вымолила, выпросила, боженька смилостивился над сиротой, дал ей утешение.

И нынче Мария слова молитв произносит почти те же, и плачет теми же слезами, но не крестится, да и в существование доброго дедушки-Бога веры уже той, детской, нет: бог представляется жестоким и злым стариком-свекром, тугим на оба уха. И бежать ей на этот раз некуда, никто ее нигде не ждет, никто не приласкает и не пожалеет. Вот разве что Зинаида… Но и та как-то отодвинулась от нее, будто только и ждала, что Мария выйдет замуж и уйдет из общежития, чтобы самой начать новую жизнь. И таки начала: с первых дней сентября пошла в школу рабочей молодежи, учится, даже на работе не расстается с учебниками, все читает да зубрит, будто от этого станешь умнее или богаче.

«Боженька, миленький, — молится Мария, закончив уборку и готовку, глядя в пасмурное окно заплаканными глазами. — Если он завел себе зазнобу — уведи ее от него, если в мыслях своих у него против меня есть что-то неладное, научи его, чтобы ни о чем не думал он, кроме меня, и никого не хотел, и ни на кого не глядел. Сделай так, чтобы он меня полюбил, а уж я буду стараться для него во всем, потому что нет мне без него никакой жизни». И временами казалось ей, что кто-то там, в этом пасмурном окне, шевелится, прислушиваясь к ее словам, и вот придет Вася, улыбнется и скажет… скажет что-нибудь хорошее, ласковое, и будет целовать ее, целовать, как в день своего приезда из санатория… под дождем.

Но Василий приходил с работы хмурый, чем-то озабоченный, чмокал ее в щеку, ел и тут же становился за верстак, строгал доски и что-то напевал про себя, на нее, Марию, почти не обращая внимания. А если она работала во вторую, он встречал ее, и они молча шли домой по темным улицам, иногда останавливались под сосной, целовались, но совсем не так, как в прошлый раз.

Глава 12

Преподавателю русского языка и литературы на вид лет сорок. Высокий, нескладный, подслеповатый, в круглых очках в железной оправе на широконоздром носу. Бородка с проседью и черные усы не старили его продолговатое лицо, хотя, быть может, без них он выглядел бы еще моложе.