Жернова. 1918–1953. Клетка

Когда я на почте служил ямщиком,
Был молод, имел я силенку,
И крепко же, братцы, в селенье родном,
Любил я в ту пору девчонку…

Сначала я в девке не чуял беды,

Потом задурил не на шутку:
Куда ни поеду, куда ни пойду,
А к ней заверну на минутку…

Когда Мария, запыхавшись, прибежала с работы, таща в каждой руке по авоське с продуктами, в комнате было чисто, на незаконченном верстаке под холщовой скатеркой лежал нарезанный хлеб, в кастрюле, укрытой газетами и подушкой, томились щи. К этому времени Василию уже казалось, что за день, когда они пребывали в разлуке, каждый из них изменился неузнаваемо, и все в нужную, то есть в лучшую сторону.

Едва Мария открыла дверь, они глянули друг на друга — одна с порога, другой от окна — и пошли навстречу, сошлись посреди комнаты, и каждый стал между поцелуями торопливо говорить о том, как он прожил в разлуке этот долгий день и как ждал этой встречи. Василию теперь все его унылые мысли по поводу женитьбы казались полнейшей нелепицей, да и Мария была столь восхитительна в своей наивности, так шел ей ее глупенький полудетский лепет, что он тут же поддался ей и сам залепетал какую-то чепуху.

Нет, все правильно, все хорошо. Просто он только сейчас по-настоящему расстался с прошлым и принял свершившееся настоящее. Так было и раньше. Так было, когда уезжал из деревни, когда не приняли в комсомол, выгнали с рабфака, когда расстался с Натальей Александровной. Всякий раз прошлое приходилось отрывать от себя с кровью, с муками и сожаленьем. Но наступал следующий день, и следующий, жизнь продолжалась, и то, что вчера казалось невозможным, сегодня представлялось обыденным и вполне нормальным. Так, наверное, будет всегда, пока он не научится спокойно принимать любые перемены в своей судьбе.

В воскресенье, с утра, к Василию и Марии пожаловала Зинаида, еще более красивая, чем обычно, разнаряженная, как на собственную свадьбу. На ней длинная серая юбка и серый жакет, белая с кружевами блузка, на голове кокетливая шляпка с черной вуалью, падающей на половину лица, сквозь черные ячеи блестят большие темные глаза.

Василий и Мария чаевничали. На верстаке, заменяющем стол, на белой салфетке нарезанный крупными ломтями хлеб, кусок сливочного масла и кружки вареной колбасы на блюдце, колотый сахар в банке, нож, чайные ложки, стаканы. В кастрюльке парит кипяток, чай заварен в алюминиевой кружке.

Тут же рядом рубанки, стамески, молоток и прочий инструмент, у стены строганные доски, в углу кухонный стол без крышки притягивает взор четкими чистыми гранями свежей древесины. Пахнет смолой, хлебом, дешевой парфюмерией.

Зинаида принесла молодоженам в подарок обливной чайник. Она царственным движением протянула его хозяйке, сняла шляпку, поцеловала Марию в губы, Василия в щеку, села между ними — рослая, сильная, основательная. Мария защебетала, засуетилась, поглядывая на Василия ревнивыми глазами, а потом, как это с ней частенько случалось в последние дни, засюсюкала, как сюсюкала когда-то нянькой с малолетними детьми: ей казалось, что так она создает особо доверительную и нежную атмосферу в своем доме.

В общежитии Мария тоже иногда переходила на сюсюканье, так Зинаида ее тут же обрывала. Сейчас обрывать молодую хозяйку было вроде неудобно, и Зинаида, мельком глянув на хмурого Василия, перехватила разговор и, всячески подчеркивая строгость своей речи, стала рассказывать о чем пишут из деревни.

Василий, допив чай, взял папиросу, вышел из комнаты.

— Манька, ты что, сдурела? — накинулась на подругу Зинаида, едва за Василием закрылась дверь. — Чего ты рассюсюкалась? Когда бросишь эту свою дурацкую привычку? Василия твоего аж кривит всего от твоего сюсюканья, да сказать тебе стесняется, а тебе хоть бы хрен по деревне. Замуж вышла, так веди себя как замужняя женщина, а не как наймичка какая-нибудь. Да и Василий твой — он же мужик, а не дитя малое.

Мария хлюпнула носом, прижала к глазам платочек. Зинаида подвинулась к ней поближе, обняла за плечи, заговорила так, как когда-то с ней самой говаривала бабушка:

— Экая ты, Мань, право… горе мое луковое…

А Василий курил на лестничной площадке и смотрел в запыленное окно. Хорошо, что завтра он уезжает в санаторий. На целый месяц. И далеко-далеко. Аж в неведомый ему Кисловодск.

Глава 11