Жернова. 1918–1953. Клетка

Поднявшись на свой этаж, Василий по пояс умылся над раковиной в общей кухне, где стояли неказистые столы с керосинками и примусами на них и полками над ними, где оставалось пустое место для их с Марией кухонного стола. Затем по темному коридору, куда выходили двери еще трех квартир, прошел, стараясь не топать, в свою, угловую, запер дверь на задвижку, разделся в темноте, нащупал постель, молодую жену, пугливо прижавшуюся к стене, откинул одеяло и лег рядом.

Началась семейная жизнь.

* * *

Утром Мария ушла на работу, а Василий, которому предстояло через несколько дней ехать по профсоюзной путевке в санаторий для окончательной поправки своего здоровья, остался на хозяйстве. Вчера Сережка Еремеев подарил ему набор самых необходимых столярных инструментов, сделанных собственноручно, и Василий только сейчас, оглядывая свою пустую комнату, где стояло четыре подаренных же родственниками Марии табуретки и на скорую руку сбитый из досок длинный свадебный стол, оценил Сережкин подарок по достоинству. Судя по всему, мебель придется делать своими руками: и потому, во-первых, что в магазине не купишь по причине отсутствия таковой, и потому, во-вторых, что деньги на мебель появятся не скоро. Правда, есть талон на двуспальную железную кровать с пружинной сеткой. Однако очередь на нее подойдет не ранее как через месяц-два, а до тех пор спать придется на полу… Но долго жить без мебели нельзя: ни одежду положить-повесить, ни посуду убрать. В деревне практически вся мебель сделана руками отца. Что ж, у него, Василия, руки не хуже.

Вспомнилась ночь, напряженное тело Марии… Вся и слава, что девственница.

Василий закурил и принялся разбирать стол, чтобы смастерить из досок верстак, а уж на верстаке кухонный стол и полки, потом сделать и стол обеденный, сделать по всем правилам, то есть таким, какой видел как-то в комиссионном магазине: круглая столешница, резные ножки, ящички по всему периметру стола — клади, чего хочешь! — а внизу резные же перекладины, чтобы ставить ноги.

Пока разбирал доски да выдергивал гвозди, взопрел, почувствовал слабость и головокружение. Раскатал постель, прилег. Тело качало, как на деревенских качелях; качался, заваливаясь набок, потолок. Слаб он еще, работник из него пока никакой. Может, и с женитьбой надо было повременить. Вздохнул: что сделано, то сделано, назад не повернешь.

Отлежавшись, Василий принялся за верстак. Чертежи ему не нужны, свой рабочий верстак знал на ощупь, с закрытыми глазами. Правда, такой не получится: нужна доска-сороковка, а у него только дюймовка, но не на век же… Главное, чтобы можно было строгать и пилить… Да, вот еще что: надо будет сказать Марии, чтобы попросила в профкоме досок на шкаф, комод… ну и еще там, что получится. Полкубометра хватит, а обрезки и стружка пойдут на топку печи-голландки в зимнее время.

Чудно: он, Василий, женатый человек. Месяц назад и в голову подобное не приходило. То есть приходило, но как-то не серьезно, как нечто далекое и почти нереальное. Неужели семья — это все, что ему предстоит? Неужели роль мужа и отца заменит ему все остальное? А Мария — всех женщин, какие есть на белом свете?

Странно: совсем недавно он был совершенно свободен, словно бежал по широкому полю, мог повернуть и туда — к реке, и сюда — к лесу, а прибежал… Куда он прибежал? В пещерку, в норку, у которой один вход и один выход: туда и обратно, туда и обратно… И так всю жизнь? Тащить в норку по зернышку, вытаскивать наружу мусор… Он будет стареть, ему стыдно будет показаться перед теми, кто в него верил и кому он наплел три короба всяких небылиц о своей расчудесной будто бы жизни. Он никогда не сможет, например, встретиться с Натальей Александровной: и потому, что обманул ее надежды, и потому, что удрал от нее, будто мелкий воришка… Люди совершают подвиги, становятся передовиками и ударниками, инженерами, летчиками, учеными, а он… а ему осталась только его норка.

Василий оглядел комнату, вздохнул судорожно, точно малый ребенок после отцовой порки, и подумал, что слишком часто он стал вздыхать. Вспомнил: Мария наказывала ему сходить в продмаг и отоварить карточки, да протереть пол сырой тряпкой. А какой у нее при этом был вид! Такой вид, будто она не в женщину превратилась этой ночью, а в столбовую дворянку из пушкинской сказки о Золотой рыбке.

Утром-то он как-то не обратил на это внимание, а сейчас вот вспомнил, и на душе стало так муторно, так тошно, хоть беги отсюда куда глаза глядят…

Весь день Василий возился по дому, увлекся даже, и если бы не слабость, мог бы сделать вдвое и втрое больше. Чтобы ни о чем не думать, все время напевал любимую: