Жернова. 1918–1953. Клетка

Каменский тут же выскочил из кучи и запрыгал в сторону, отряхиваясь обеими руками, под громкий и неудержимый хохот остальных. Он плясал, прыгал, вскрикивал, взвизгивал, сучил ногами, бил по ляжкам руками, вертелся на одном месте и, казалось, готов был бежать в любую сторону без оглядки и как угодно долго.

Топтание и прыгание, квохтание и повизгивание продолжались минут пять. Остальные, вдоволь натешившись и насмеявшись, обступили Каменского, отдирая и сбрасывая вцепившихся в дряблую стариковскую кожу муравьев.

А Пашка Дедыко посоветовал Ерофееву:

— Дмитро, а ты сунь у мурашинник свий ялдак, може тоби тэж поможе, як прохвессору. А то немае у мэни ниякой мочи дэвитыся, як ты стогнешь пид сосною, а из тэбэ тильки кап да кап. Ни, ей-богу, я дило тоби кажу.

И сам же хохотал больше всех, видя смущение Ерофеева.

Через полчаса выступили. Профессор, хотя и охал, но шел значительно лучше, а на привале, который устроили часа через четыре, даже нашел силы посмеяться над своим приключением и уверял, что муравьи ему, действительно, помогли: ноги не так ноют и ломят.

Пашка Дедыко вспоминал подробности, изображал, как прыгал и вертелся Каменский, облепленный муравьями, угрюмый Ерофеев похмыкивал в отрастающую рыжевато-русую бородку, Гоглидзе светил своим бельмом и робко смеялся, прикрывая рот ладонью.

Лишь Плошкин не поддавался общему веселью, он будто что-то решал, что-то для него трудное, почти непосильное.

— Не к добру энто веселье, — проворчал он хмуро, и все сразу примолкли и насторожились.

Беглецы уже поднялись, чтобы идти дальше, как где-то далеко-далеко, даже и не поймешь сразу, в какой стороне, прогремел выстрел, и эхо долго носило звук выстрела по ущельям и падям, будто не зная, куда подевать этот чуждый и враждебный природе звук.

Все сразу же с тревогой уставились на бригадира.

— По-моему, это там, — первым нарушил молчание Каменский, но шепотом, и показал куда-то на северо-запад, переводя округлившиеся от страха глаза то на Плошкина, то на вершины притихших сопок.

— Ни, ни тамо, а тамо, — возразил Пашка чуть более громче, показывая в противоположную сторону. — У горах завсегда с другей стороны…

— А может, это не выстрел, а дерево… — высказал предположение Ерофеев.

— Выстрел, — обрубил всякие сомнения Плошкин и, забросив за спину винтовку, приказал: — Пошли, неча прохлаждаться.

Шли до самого вечера почти без остановок. Даже Каменский старался изо всех сил, меньше жаловался, стонал и охал. То ли муравьи помогли, то ли выстрел напугал.

Перед ночевкой, когда уже горел костер и варилась непременная уха, Плошкин взял винтовку и, ничего никому не сказав, пошел назад, по своему следу.

Оставшиеся вдруг почувствовали себя беззащитными, брошенными, сбились в кучу, почти не разговаривали и все вслушивались и вслушивались в тишину опускающейся на тайгу ночи. Люди вздохнули с облегчением лишь тогда, когда бригадир вернулся.

А Плошкин вернулся уже в темноте. Он молча сел у костра, молча выхлебал котелок с ухой, пососал из сотов меда, добытого расторопным Пашкой в дупле старого тополя, молча стал укладываться спать.

Остальные с тревогой следили за ним, не решаясь нарушить тревожную тишину, обступившую их со всех сторон.

Не выдержал Каменский:

— Да, Сидор Силыч… э-э… что я хотел у вас спросить… Вот вы изволили ходить, как я понимаю, в разведку… И что же? Есть там кто-нибудь или… или что?

Плошкин, завязывая под подбородком шапку, буркнул:

— Никого не видал, а только чует мое сердце, что ктой-то идет за нами по следу. На той стороне хребтины, что мы давеча перевалили, ктой-то спугнул оленей. Может, зверь, а может, и человек. — Помолчал, закончил: — Ложитесь спать. Вставать рано.

Положил в голова топор, натянул на голову телогрейку, обнял винтовку, поджал под себя ноги и затих. Через минуту уже слышался его негромкий равномерный храп.

Остальные тоже поспешно устроились вкруг костра, но долго ворочались, то и дело отрывая головы от лежанки и прислушиваясь. Однако усталость взяла свое, и вскоре все спали.

Глава 23

Нет, не все.

Каменский долго не мог уснуть: горело искусанное муравьями тело, ломота в костях выворачивала ноги, да и положение его было неясным: он все больше чувствовал, как усиливающаяся немощь отдаляет его от своих товарищей по несчастью, молодых и здоровых. Даже с виду хлипкий грузин Гоглидзе оказался прекрасным ходоком.

Немощь заставляла Варлама Александровича все время держаться в напряжении, в ожидании чего-то ужасного, непоправимого. Он тревожно спал по ночам: ему казалось, что Дедыко — почему-то именно этот мальчишка — заносит над ним топор и вот-вот ударит. Даже наяву его постоянно преследовало это видение, и он, идя вслед за Ерофеевым или Гоглидзе, то и дело оглядывался на Пашку, ожидая от него всяких пакостей.