Жернова. 1918–1953. Клетка

Проверив рану Кривоносова — она оказалась чепуховой и уже взялась корочкой, Игарка сменил мазь и листья, снова затянул поверх гимнастерки холстинную повязку.

Укрывшись брезентовым дождевиком, они поели, — быстро, но плотно. Потом покурили, выдыхая дым в траву и разгоняя его руками.

— Твоя, начальник, сиди здесь маленько, Игарка ходи и смотри делай, куда каторга ходи, — тихо заговорил Игарка, вытряхивая из трубочки пепел. — Потом ходим вместе. Хорошо будет.

— Давай, — легко согласился Кривоносов. — Только учти: тот, который стрелял в нас, мужик опытный, воевал. Он, может, нас в кедрачах поджидает.

— Ничего, однако. Игарка тоже опытна, тоже воевал.

— Где же это ты воевал? — удивился Кривоносов.

— Тайга воевал делай. Семенов воевал, партизан воевал. Плохой люди поселок приходи, кушать бери, баба бери, лодка бери, ружье тоже бери. Шибко плохо делай якута. Игарка за ним ходи, стреляй. Вот сколько человек, однако, стреляй делай, — показал Игарка восемь пальцев.

— Да кто ж они были-то? Красные или белые?

— Моя не знай. Плохой люди тайга ходи. Плохой люди — черный медведь-шатун есть: спать зима нету, тайга ходи, всем плохо делай. Его надо стреляй делай. Тогда всем хорошо: якута хорошо, становой хорошо, руски тоже хорошо.

— Вот и пойми тебя, — хмыкнул Кривоносов. — Да тебе, как я погляжу, что белые, что красные, лишь бы тебе хорошо было.

— Ничего, однако, — согласился Игарка. — Моя хороши люди плохо делай нету. Игарка хороши люди есть, — закончил он убежденно. И добавил: — Однако, твоя отдыхай маленько.

Приподнявшись, Игарка надергал пучки трав и рассовал под какие-то шнурочки и завязочки на своем малахае и зипуне, став похожим на копешку сена, сразу раздавшись вширь чуть ли ни вдвое. Выбравшись из лощинки, согнувшись, почти касаясь руками земли и волоча над нею свою длинную винтовку, медленно двинулся в сторону леса, часто останавливаясь и надолго замирая. Через минуту он будто растворился в серой мути среди черных пеньков и камней.

* * *

Плошкин очнулся от тяжелого сна и долго пялился в серую мглу, не понимая, то ли еще ночь, то ли ненастное утро. За шиворот ему капнуло с ветки, он вздрогнул — сна как не бывало.

Плошкин лежал в буреломе на краю леса. Пожар когда-то прошел здесь ровным фронтом, как четырехлемешный плуг за трактором "фордзон", лишь опалив часть деревьев, торопясь скорее добраться до вершины хребта. Отсюда, где затаился Плошкин, хорошо видна поляна, гари, край кедровника и очень смутно — каменистые гольцы. И та вывороченная с корнем пихта, откуда он стрелял.

Вчера вечером эти двое как в воду канули, но не могли они уйти далеко, не могли: затаились, небось, где-то рядом и тоже выжидают. Им, если здраво рассуждать, и невыгодно уходить, не выяснив, кто стрелял и куда он подевался. Наверное, про Плошкина они знают: прохвессор выболтал или грузинец. И про винтовку с четырьмя патронами — тоже.

Хотя… откуда им знать про патроны-то? Сидор Силыч никому не говорил о том, сколько у него патронов. Даже Пашке Дедыко. Просто так не говорил, на всякий случай. У него мог быть и один патрон всего, и целая пригоршня. Поди знай! А от этого многое зависит в поведении преследователей. Они, само собой, должны думать, что у него патронов куры не клюют. Зачем им рисковать? И вести себя будут соответственно. Теперь для него главное — терпение. Теперь сам Плошкин должен превратиться из дичи в охотника.

Невдалеке от него среди ветвей старой искривленной сосны возились два черных ворона и о чем-то переговаривались на своем птичьем языке. Там у них гнездо. Птицы — Плошкин это знал — первые указчики на всякое изменение в окружающем их мире. Тем более — ворон: птица сторожкая, потаенная, зоркая.

Плошкин медленно, чтобы не привлечь внимания воронов, поменял положение тела и стал вглядываться в застилаемое мутью пространство. А на нем будто все вымерло.

Постепенно светлело.

Появился орел. Он пролетел низко над гарью вверх, тяжело взмахивая широкими крыльями и поворачивая голову то влево, то вправо. С сосны слетел один из воронов и потянул вслед за орлом. Орел на какое-то время пропал из виду, перевалив через хребет, потом появился вновь, но уже на приличной высоте и стал описывать круги над одним местом чуть в стороне от поляны.

Ворон тоже полетел было туда, но как-то странно и резко затормозил свой полет, развернулся и, тревожно прокаркав, вернулся на сосну. Вслед за ним и орел скользнул в сторону и пропал в дождевой завесе. Все это неспроста.

Время тянулось медленно. Но Плошкин умел ждать. Иначе бы не выжил ни на фронте, ни в тюрьме, ни в лагере, ни на пересылке. Кто не умел ждать, тот сходил с ума. Или делал глупости. Мало ли.

Когда среди обгорелых пеньков что-то вдруг шевельнулось, Плошкин замер и даже перестал дышать. Это что-то, круглое и косматое, медленно двигалось от пенька к пеньку, от камня к камню, останавливаясь и замирая, и было похоже на медведя-однолетку, ищущего чем бы поживиться. Не сразу Плошкин догадался, что это человек, утыканный травой.