Жернова. 1918–1953. Клетка

Сидящий на диване Ромен Роллан, молчал, хмурился, курил, запивая дым от сигареты крымским вином. Не выдержав охов и ахов своего друга, заговорил сварливым голосом:

— Во Франция, иметь место такой трагедий. Прошлый год два самольет лететь… как это по-русски? — и он, направив одну ладонь вытянутыми пальцами на другую, показал, что летели они лоб в лоб. — Имел быть большой… э-э… трагедий. Самольет падать прямо на зритель. Много получать смерть и ранений. Это писать пресса. Такой трагедий иметь место Германия и Британия. Новое всегда иметь требований много жертв. Это ужасно, но это толкать наука вперед. Такой есть закон развитий человечество. Давай, Алекс, выпить за этот закон. Писатель constater factum — homo sapiens читать и думать.

— Увы! Увы! Увы! — согласился Алексей Максимович, вытер платком глаза, высморкался и пригубил бокал. — Но сколько смертей, боже мой! Сколько невинных смертей!

За окном прогромыхал первый весенний гром.

Оба подошли к окну, держа в руках бокалы.

По стеклам сползали вниз прозрачные струи, искажая заоконные линии домов, молодых деревьев, размахивающих едва зазеленевшими ветвями.

Быстро темнело.

* * *

В укромном месте сада неподалеку от Горьковской дачи в Горках, подальше от посторонних глаз, Максим Пешков и Петр Петрович Крючков, расположившись на скамейке, пили водку, закусывая деревенской колбасой, черным хлебом и солеными огурцами. Под скамейкой уже валялись две опорожненные бутылки «Московской».

Макс уже клевал носом, икал.

Где-то вдали глухо прогрохотал гром.

— Пожалуй, будет дождь, — произнес ПеПеКрю, с опаской оглядев небо в той стороне, откуда послышались еще робкие громовые раскаты.

— Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром, как бы резвяся и играя, грохочет в небе голубом, — продекламировал, очнувшись, Макс. И захихикал. — Где оно — голубое-то? Как это — в пустом небе «резвяся и играя»? А? Пе… Петр Петрович? Разве так бывает? Вот когда аэропланы столкнулись, вот тогда в голубом громыхнуло так громыхнуло. — Он снова икнул, его передернуло. Ухватившись за спинку скамьи, он тупо несколько секунд смотрел на собутыльника, то ли не узнавая его, то ли забыв, о чем собирался сказать. Тряхнув по-собачьи головой, погрозил Крючкову согнутым пальцем. Воскликнул: — А! Вот что я вам должен сказать, Пе… Пе… Петр Петрович: все писатели и поэты — вруны! И мой папаша — тоже врун. Наврет с три короба и — рыда-ает! Р-рыда-ает! А бросил нас с матерью, совсем маленьких, небось, не р-рыда-ал. Сестренка померла — тоже не рыдал. На Капри, а потом в Питере Ленина материл почем зря, а помер Владимир Ильич — зарыда-ал.

— Пожалуй, пойдем-ка, Макс, домой: эвон какая тучища прет, — произнес ПеПеКрю. И добавил: — Да и Тимоша будет волноваться…

— Кто? Моя жена? Ха-ха-ха! — зашелся в пьяном смехе Макс. — Вот уж насмешили, так насмешили! Да ей до самовара, где я и что. Она, небось, сучка приблудная, забавляется сейчас с Аграновым или с Бок-кий-ем Григорь Иванычем. Давайте, Пе…Петр Петрович, выпьем еще на помин безвинно убиенных… во славу, так сказать, моего великого папаши. А то грех оставлять это… как ее? — недопитую бутылку.

Крючков пьяным не выглядел. Он был крепче своего собутыльника, мог бы, при желании, остановить Макса после первой или хотя бы после второй бутылки. Но даже не пытался этого сделать. Более того, наливал Максу больше, чем себе, и с нескрываемым любопытством и брезгливостью смотрел, как тот давится водкой, икает, отрыгивает, а глаза его становятся все более пустыми.

— Закусывай, а то совсем сомлеешь, — посоветовал ПеПеКрю, уплетая колбасу с хлебом, хрустя соленым огурцом.

Макс отмахнулся и, хотя под вечер похолодало, стащил с себя кожаную куртку, оставшись в белой рубашке, распустил галстук, расстегнул две пуговицы. При этом все оглядывался, будто кого-то ждал, дышал тяжело, со всхлипами, и вообще выглядел жалким, состарившимся раньше времени.

Звонко шлепнулись в подсохшую прошлогоднюю листву первые капли дождя.

— Пойдем, Макс: дождь начинается, — потянул Крючков за руку сына Горького.

— Идите к черту! — вскрикнул Макс, вырвав руку из цепких пальцев собутыльника. — Я не мальчик, чтобы мной командовали всякие там… прихлебатели. Подите к черту, товарищ ПеПеКрю! Идите к черту с вашим Ягодой и всеми прочими. Без вас тошно… с вашим социализмом-коммунизмом и прочей ерундой!

Смахнул со скамейки все, что на ней было, стал укладываться, вполголоса матерясь, и все никак не мог найти места своей голове на небрежно скомканной куртке.

Крючков пожал плечами и пошел прочь, подняв воротник точно такой же, как у Макса, кожаной куртки, ускоряя шаги под усиливающимся дождем.

Макс ему надоел до чертиков.

Максима Пешкова нашли утром. Он был в жару, бредил. И умер на следующий день, не приходя в сознание, от крупозного воспаления легких. Похоронили его на следующий день.

Его смерть никого не опечалила: он надоел не только ПеПеКрю.

Лишь Алексей Максимович несколько дней ходил чернее тучи, плакал, вспоминая прошлое, каялся, курил и время от времени захлебывался чахоточным кашлем. Затем, забрав с собою Капу, укатил в Крым.