Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

— Простите, э-э… — говорил через полчаса Коноплев, уже несколько захмелев, но так и не в силах произнести кличку, еще в молодости приклеенную Ермилову только за то, что у него была привычка, когда он сталкивался с непониманием, говорить одно и то же: "Ты как тот чухонец: моя — людя, моя — не понимай!" Так вот и приклеилось: Чухонец и Чухонец. Ермилов не обижался.

— Да, так вы простите меня, — канючил Коноплев, — если я сую нос не в свое дело. Но мне кажется, что вы недавно из России. Скажите, как там сейчас, что изменилось с тех пор?

— С каких пор?

— Ну-у, с двадцать второго… Ты разве ничего не знаешь обо мне? — И тут же поправился: — Вы не против, если я вас на ты? Как в прежние времена…

— Нет, не против… Так что я должен о тебе знать? — соврал Ермилов.

— Странно. Мне казалось, что бегство за границу члена ЦК партии, тем более рабочего, — явление экстраординарное, и я, когда уходил, рассчитывал, что мой шаг вызовет известный отголосок, как-то повлияет на умонастроения. Ведь не стреляться же мне было…

— А почему бы нет? Если человек разочаровывается в идее и за душой у него ничего не остается, то лучший выход — как раз и есть стреляться, — усмехнулся Ермилов. — Или удариться в поповство.

— Ты, Чухонец, всегда был прямолинейным! — воскликнул Коноплев в сердцах, но и восклицание у него получилось как бы на единственной ноте, будто ударяли по одной и той же клавише, но лишь сильнее прежнего. — Тебя, видно, не посещают сомнения, поэтому ты действуешь и живешь наподобие автомата. Я обратил на это внимание еще в Киле. Так жить, разумеется, легче, но неужели у тебя ни разу не возникло сомнения в правильности хотя бы одного своего поступка? Если уж не с точки зрения закона, то хотя бы с точки зрения нормальной человеческой порядочности? Неужели ты ни разу не задумался над тем, что это за люди, которые отдают тебе приказы, имеют ли они на это моральное право? Я уж не говорю о праве юридическом. Неужели ты никогда не задумывался, куда эти люди, которые руководят огромнейшей страной, ведут народ этой страны? Ведь они ведут его в пропасть! И это только потому, что присвоили себе единоличное право решать, куда этому народу идти, и не желают прислушаться к тем, кто хотя бы на йоту думает не так, как они.

Ермилов слушал Коноплева, маленькими глоточками потягивая коньяк из пузатенького стеклянного бокальчика на короткой ножке, вертел этот бокальчик пальцами и думал, что ему делать с Коноплевым. Если бы он был уверен, что парижскую часть задания ему удастся выполнить так же просто и быстро, как и берлинскую, после чего можно сразу же вернуться в Москву, тогда Коноплев не смог бы ему помешать и можно было бы по отношению к нему не предпринимать никаких мер. Но в том-то и дело, что во второй раз Ермилов не мог воспользоваться шприцем с его дьявольской начинкой, потому что тогда бы точно было доказано, что смерть в Берлине и смерть в Париже — звенья одной цепи, а сама цепь выкована в Москве. Конечно, такой исход явился бы хорошим щелчком по носу Лайцену и другим самонадеянным олухам, засевшим на Лубянке, но в то же время нанес бы ощутимый вред делу, святому делу, которое не становится менее святым оттого, что к нему приобщились… присосались такие люди.

На этом мысли Ермилова оборвались, потому что ему не хотелось использовать те прекраснодушные словечки, которые только что произнес Коноплев: он не мог ни думать, ни говорить языком своего идейного врага, тем более что враг этот кое в чем прав, но, вместе с тем, не мог на основании этого из врага превратиться в друга. Наоборот, его правота как бы предупреждала Ермилова, что он своими сомнениями играет на руку врагов, что они только того и ждут, чтобы преданные революции люди начали сомневаться в своих действиях — и тогда все рухнет и потечет вспять. Но пусть они не надеются на Ермилова. На кого угодно, но только не на него. Придет время — и разберутся со всеми Лайценами. Но чтобы оно, это время, наступило скорее, Ермиловы должны честно выполнять свой долг, потому что это есть долг не перед Лайценами, а перед Историей, перед Революцией.

— Кто тебе сказал, что народ России ведут в пропасть? — медленно заговорил Ермилов, тщательно подбирая слова. Он не был оратором, он всегда был человеком дела, и не стал бы тратить время на пустую трепатню: Коноплева все равно не переубедишь, да и нужды в таких нестойких людях у Революции нет. Даже Лайцен, хотя он и порядочная сволочь, более полезен ей, чем считающий себя порядочным бывший член ЦК РКП(б). Но Ермилову нужно было доказать самому себе лишний раз, что как бы там ни было, а он прав, потому что идет в ногу с Историей, в то время как всякие там Коноплевы только путаются у нее под ногами, ибо ничего другого, как заниматься пустопорожней болтовней, они не умеют.