Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Допив вино, Ермилов лениво поднялся и побрел по улочке вниз. Задержавшись у первых же картин какого-то модерниста, он боковым зрением засек и соседа по кафе, который шел в его сторону, но шел как-то неуверенно, будто это действительно был филер, но филер-новичок, потерявший объект слежки, встретивший нечто похожее на него, и не знающий, что ему делать дальше.

Вот он подошел, остановился рядом с Ермиловым и тоже принялся рассматривать картины.

— Однако, хотя в этой мазне и есть что-то такое, — слегка картаво произнес человек на весьма плохом французском языке, уставившись на Ермилова, — я бы никогда не рискнул повесить их у себя в доме.

Ермилов повернул голову к незнакомцу, посмотрел ему в лицо взглядом человека, совершенно не понимающего, что ему говорят. Жалобно улыбнувшись, пожимая плечами и жестикулируя, он стал объяснять, что он — немец, французский знает очень плохо и потому не понял, что сказал ему мусье.

— О, вы говорите по-немецки! — воскликнул незнакомец на хорошем немецком. — Это меняет дело: немецкий я знаю значительно лучше.

Слегка картавый голос, выжидательное выражение зеленоватых глаз и само лицо, хотя изрядно постаревшее и осунувшееся, вдруг напомнили Ермилову что-то далекое, напрочь забытое, что-то из совсем другой жизни. Он напряг память, начал отсчитывать назад год за годом, но не с сегодняшнего дня, а сразу сбросив десяток лет, и лишь в тринадцатом году отыскал этого человека, с которым ненадолго свела его судьба в Германии, в портовом городе Киле.

Сперва вспомнилась партийная кличка этого человека — Уфимец, потом фамилия и все остальное: Коноплев Олег Севастьянович. В одиннадцатом Уфимца дали Ермилову в напарники: вдвоем они должны были ликвидировать провокатора, внедренного в ряды большевиков-эмигрантов царской охранкой. Но Уфимец оказался неспособным на такие дела: он излишне нервничал, слишком много рассуждал о том, что дозволено человеку, а на что он не имеет права ни при каких обстоятельствах, и получалось, что пристукнуть какого-то мерзавца у них с Ермиловым нет права, а есть право лишь на то, чтобы разоблачить провокатора, опираясь на неопровержимые факты. Вся эта болтовня изрядно Ермилову надоела, и ладно бы она исходила от какого-нибудь слюнявого интеллигента, а то ведь от своего же брата-рабочего, по природе своей обязанного проявлять твердость и принципиальность.

Они тогда поссорились, и Ермилов послал Коноплева-Уфимца подальше, наотрез отказавшись работать с ним в паре. Коноплев пропал из поля зрения Ермилова, и он долго ничего не слышал об этом мягкотелом пролетарии. Лишь спустя много лет узнал, что Коноплев впоследствии входил в состав Русского ЦК от Уральского комитета, что он уже после революции выступал за предоставление оппозиции свободы выражать свое мнение через собственные органы печати, требовал гласности во всем, выступал по этому поводу даже против самого Ленина, а году в двадцатом или двадцать первом удрал за границу, опасаясь преследования Чека, и будто бы погиб не то в Турции, не то в Персии.

Ан нет, оказывается, живехонек, болтается в Париже, и вряд ли можно их встречу назвать случайной.

Ермилов уже почти решил, что ему делать, как всегда руководствуясь не столько здравым смыслом, сколько инстинктом, но медлил, слушая болтовню бывшего товарища по партии о современном искусстве и формах его выражения, подозревая, что эта болтовня — для отвода глаз, что за ней кроется что-то другое.

— Хотя я и не поклонник современного искусства, но я исхожу из факта его существования, пытаюсь этот факт осмыслить и найти ему место в современной действительности, — говорил между тем Коноплев на хорошем немецком, что свидетельствовало о том, что он живет не во Франции, а в Германии, и, не исключено, что притащился в Париж вслед за Ермиловым… Хотя, с другой стороны, не заметить такого бездарного "хвоста" Ермилов не мог…

— Согласитесь, — продолжал Коноплев довольно монотонно, как говорят иные гиды, — что если такое искусство существует, то, следовательно, в нем есть потребность если не всего общества, то определенной его части, которую, однако, нельзя сбрасывать со счетов, даже если эта часть весьма малочисленна.

Теперь Ермилов окончательно уверился, что перед ним именно Коноплев. Он и в те давние поры выражал свои мысли так же нудно, длинными предложениями, будто заранее был уверен, что его слова никого не убедят, но на нем лежит обязанность слова эти высказать, а там будь что будет. Однако статьи Уфимца в большевистских газетах, — а Ермилов когда-то прочитал две-три из них, — написанные тем же языком, звучали совсем по-другому: в них чувствовался азарт, убежденность и желание доискаться до истины, и было странно, что статьи принадлежат человеку с такой нудной речью.

Ермилов плохо слушал Коноплева, хотя иногда и кивал головой. Где-то посредине его длинной фразы он вдруг приподнял шляпу и не спеша двинулся вниз по улице, так и не произнеся ни слова.

— Э-э, простите, господин… э-э… не имею чести знать вашего имени!