Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

— Да, действительность оказалась сложнее, чем ее можно было вообразить в те годы, — гнул свою линию Пакус, начиная увлекаться, будто находился не в следственном изоляторе Тверской ГПУ, а на заброшенной мельнице в Тамбовской глухомани. Он даже вскочил на ноги и засновал по тесной камере от стола к двери и обратно, засунув руки в карманы штанов, ссутулившись, и его огромный лоб мерцал в свете настольной лампы, как нечто самостоятельное, отдельное от своего хозяина. Пакус говорил теперь короткими фразами, изредка рубя воздух ребром ладони, то выхватывая руку из кармана, то снова засовывая ее туда, забыв про сомнительный шкаф, про Маяковского и даже про самого Дудника.

— Сомнения — путь к истине! Да! Так говорили еще древние. Но сомнение и неверие — разные вещи. Если ты веришь в идею, то преодолеешь свои сомнения.

— Я в идею верю, — отвечал ему Дудник, страдальчески морща мальчишеское лицо. — Но вчерашние революционеры впали в мещанство, обюрократились, многие из них лишь на словах за советскую власть, за партийную линию, а на деле… Сколько партийцев сбежало за границу — страсть! — и Дудник обреченно махнул рукой.

— Вот видишь! Тем более что люди — это еще не сама идея, — учительствовал Пакус. — Идея всегда на порядок — два выше людской практики, она как путеводная звезда, к которой человечество приближается, но никогда не сможет приблизиться вплотную. "Звезда, горящая вдали, на рифы манит корабли", сказал один поэт. — Пакус помолчал, вспоминая, что там было дальше — в этих стихах, написанных им когда-то и забытых. Не вспомнилось. Что-то, кажется, еще про Колумба. И продолжил прозой: — Вот и Колумб… стремился в Индию, а попал в Америку. Да и не вся его эскадра достигла берегов. Мы тоже, Артемий, плывем к неведомым берегам. Никто не знает, кто из нас туда доплывет.

Пакус замолчал, потух, некоторое время постоял в нерешительности посреди камеры, потом кашлянул, прошел к столу, сел. На душе было скверно. Ныло в груди. К горлу подступал кашель. Говорить, в сущности, было не о чем. Дудник, в общем-то, признался, что он переметнулся к врагам, детали пусть выясняют другие. И хватит с него всего этого: он устал, его ждут дома, в Москве.

Дудник сидел все так же ссутулившись, отрешенно, будто разговор с Пакусом лишил его последних надежд выяснить истину. Смотреть на него было невыносимо жалко.

Пакус глянул на часы и удивился: с начала разговора прошло более часа, а его никто не тревожит. И молодой следователь не спешит почему-то сменить его за столом… И потом: это странное поведение Перепелова, от которого до этого ни разу не воняло ни чесноком, ни водочным перегаром, будто он этой вонью хотел его, Льва Пакуса, отвлечь от чего-то существенного, оглушить. Да и Дудник — такие совпадения слишком подозрительны.

Да, что-то он хотел спросить у Дудника…

— Скажи мне, Артемий, — через силу снова заговорил Пакус. — Что означают фразы про волков и переярок в этом вот письме? Ведь они же что-то означают?

— Этого я не знаю. Письмо писал не я и не мне оно предназначено.

— А кому?

— Боюсь, что человек, которому я должен передать письмо, видел, как меня арестовали. Я знаю, что он в качестве пароля должен произнести последнюю фразу из этого письма. Я всего-навсего почтальон.

— Тебе никто не поверит, что ради этого надо посылать человека в такую даль.

Дудник пожал плечами и с любопытством глянул на Пакуса: он часто раньше на него так смотрел, будто пытался что-то распознать в самом Пакусе, что-то, что стояло за его словами. И Льву Борисовичу стало почему-то нехорошо от этого взгляда.

Молчание затягивалось.

И тут лязгнул засов, открылась дверь, и в камеру ввалился Перепелов. Суровый, насупленный, не улыбающийся. Он почти приподнял Дудника со стула своими мощными ручищами.

— Освободи-ка местечко, товарищ Дудник. И когда тот отошел в сторону, поманил к себе Пакуса толстым пальцем, и тот, уже догадываясь, что сейчас произойдет, понимая, что всякие вопросы излишни, медленно поднялся из-за стола и все-таки не удержался и спросил:

— Что это значит, товарищ Перепелов?

— А это значит, па-аители, гражданин Пакус, что ты арестован, и теперь вот он будет спрашивать тебя, на каком основании ты арестовал честнейших, па-аители, и преданнейших советской власти товарищей-рабочих из железнодорожных мастерских. Так что твое место, па-аители, теперь здесь, — и показал волосатой рукой на стул. Потом позвал негромко: — Костя, давай выходи!

Дверь шкафа открылась, из нее вышел Костя, держа в руках листки бумаги.

— Все записал, что они тут наговорили?

— Все, товарищ Перепелов.

— Вот и ладненько… Па-аители.

А Пакус вдруг почувствовал, что левая сторона груди будто опустела, в голове возник сильный гул, дыхание перехватило, ноги подкосились, и он, нелепо взмахнув руками, осел на бетонный пол.

Глава 11