Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Париж встретил Ермилова настоящей весной. Даже не верилось, что где-то еще лежат снега, трещат морозы, люди ходят в тяжелых и неуклюжих одеждах. В Париже все было раздето и раскрыто, все подставляло себя солнцу и легкому ветерку, напоенному запахами раскрывающихся почек, свежей травы и женщин. Парижские женщины пахли как-то особенно необыкновенно, и Ермилов впервые обратил на это внимание, хотя ему было не до женщин и не до запахов.

Если первую часть своего задания он выполнил без всяких осложнений, то дальше одна неудача следовала за другой. Так, например, объекта номер два в Брюсселе не оказалось на месте: он уехал то ли в Америку, то ли в Австралию, и неизвестно, когда вернется и вернется ли вообще. Получить более точную и полную информацию о нем не представлялось возможным, потому что к тамошнему резиденту советской разведки Ермилову обращаться за содействием запретили, а навлекать на себя подозрение полиции настойчивым любопытством он не рискнул.

А тут еще во всех русских эмигрантских газетах поднялась такая шумиха в связи со смертью профессора права Нестерова, что на нее не могли не обратить внимания официальные власти не только Германии, но и других европейских стран. Газеты прямо обвиняли в смерти Нестерова ОГПУ, хотя никаких доказательств не приводили, разве что высказывания графини Юрловой, секретарши и любовницы Нестерова.

Из ее слов следовало, что Нестеров был вполне здоров и умер от какого-то укола, следы которого она, как бывшая сестра милосердия русской армии, нашла на сгибе его правой руки. Однако газеты умалчивали о том, было ли проведено вскрытие и если да, то что оно дало, — по-видимому, из боязни вызвать неудовольствие берлинских властей, накрепко связанных с Москвой экономическими узами. Тем не менее делались выводы, что и другим активным деятелям русской эмиграции грозит та же участь, правительствам демократических государств выдвигались требования оградить и защитить. В памяти тех же эмигрантов еще свежи были убийства и похищения выдающихся деятелей белого движения, случившиеся годом раньше.

Не исключено, что объект номер два исчез из Брюсселя, поверив в шумиху, поднятую газетами. Судя по всему, огепеу-мания охватила все западные столицы.

Логично было бы прервать операцию, и Ермилов дал знать в центр, что еще одна смерть лишь укрепит уверенность определенных западных кругов в правильности высказанных русскими газетами предположений и заставит их принимать ответные меры, что повлечет за собой непредсказуемые последствия. Да и радикально настроенные эмигрантские организации могут активизировать террористическую деятельность против официальных представителей Советского Союза, а это лишние и ничем не оправданные жертвы.

Но Ермилову в довольно резкой форме ответили, что его дело — выполнять приказ, а не рассуждать о последствиях.

Шифровку из центра Ермилов получил уже в Париже, через связника, и пока ждал эту шифровку, не предпринимал никаких активных действий. Прочитав шифровку, он выругался, обозвал свое начальство кретинами и, чтобы снять с себя возбуждение, отправился бродить по улицам Монмартра.

Он глазел на картины тамошних художников, прислоненные прямо к стенам домов, листал книги у букинистов, купил "Девяносто третий год" Виктора Гюго, который когда-то произвел на него потрясающее впечатление, пил кофе и красное вино в маленьких кафе и все думал, как ему поступить дальше, если хваленый метод иглоукалывания оказалось так легко расшифровать. Еще он понял, что информация, которой его снабдили на Лубянке, доверия не заслуживает, нуждается в тщательной перепроверке, а времени и возможностей для этого у него практически нет. Действовать же наобум он не хотел, потому что легко попасть в ловушку, а дома, в Москве, его ждет Галина Никаноровна, и он не имеет права не вернуться.

Задумавшись, Ермилов сидел за столиком открытого кафе, пил маленькими глоточками красное вино, когда вдруг почувствовал на себе чей-то внимательный взгляд. Может, взгляда и не было, может, он лишь померещился его возбужденному воображению, но Ермилов сразу же напрягся и попытался понять, откуда грозит опасность.

Он сделал еще пару глотков вина, потянулся с видом человека, который не знает, чем занять свое время, и нечаянно уронил на пол газету. Нагнувшись за ней, посмотрел из-под руки направо и увидел человека с худым, изможденным лицом, сидящего от него за два столика, перехватил его напряженный взгляд из-под полей обтрепанной шляпы. Их взгляды на мгновение скрестились — и человек поспешно опустил голову.

"Так, все ясно", — сказал сам себе Ермилов, уставившись в стакан. Но ясности не было. Ее не было потому, что человек, который только что рассматривал его и, видимо, продолжает рассматривать и сейчас, был мало похож на профессионального филера: он слишком приметен в своем светлом костюме, слишком из него выпирает славянин, и ведет себя он не так, как должен вести себя настоящий "хвост", даже если этот "хвост" прицепила к Ермилову какая-то эмигрантская контрразведка.