Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

«Теперь еврей — во всех углах и на всех ступенях власти, — утверждает в книге один из авторов. — Русский человек видит его и во главе первопрестольной Москвы, и во главе Невской столицы, и во главе армии, совершеннейшего механизма самоистребления. Он видит, что проспект Св. Владимира носит славное имя Нахимсона, исторический Литейный проспект переименован в проспект Володарского, а Павловск — в Слуцк. Русский человек видит еврея и судьей, и палачом…»

Петр Степанович вспомнил злые слезы Петра Аристарховича Задонова, слезы, которых он тогда не понял. Вспомнил его слова о том, что жиды загадили улицы и площади русских городов своими именами.

Вот и еще одно отчеркнутое место:

«Еврей вооружал и с беспримерной жестокостью удерживал вместе красные полки, огнем и мечом защищавшие «завоевания революции», по приказу этого же еврея тысячи русских людей, старики, женщины бросались в тюрьмы, чтобы залогом их жизни заставить русских офицеров стрелять в своих братьев…»

И далее:

«…в этой смуте евреи принимают деятельнейшее участие в качестве большевиков, в качестве меньшевиков, в качестве автономистов, во всех качествах, а всё еврейство в целом, поскольку оно революции не делает, на нее уповает и настолько себя с ней отождествляет, что еврея-противника революции всегда готово объявить врагом народа».

В столовой топился камин, светила шикарная люстра из богемского стекла, большие окна с низкими подоконниками закрыты плотными гардинами, за которыми угадывается невнятное шевеление чужой жизни, из которой Петр Степанович только что возвратился. Но мыслями он в прошлом и пытается это прошлое как-то упорядочить в своей голове и привести к общему знаменателю на основе почерпнутых из книги фактов и рассуждений. «Вот бы, — думает он, — привезти эту книгу в Москву, дать ее почитать Задоновым, вот бы они удивились. Впрочем, Задонов-старший, работавший при Дзержинском, и так, судя по его высказываниям, знает, что такое евреи и какую роль они играли в недавнем прошлом. Да и сегодня тоже». Но через минуту-другую, вспомнив, как его, Всеношного, принимали в наркоматах — и тоже в большинстве своем евреи же! — принимали весьма благожелательно и даже дружелюбно, были внимательны с ним и предупредительны — и мысли Петра Степановича начинали метаться из одной крайности в другую.

Отложив книгу, он взялся за газеты. Тут были разные газеты: и немецкие, и английские, и французские, и эмигрантские. Правда, французский Петр Степанович знал с пятого на десятое, английский чуть лучше, но их тоже просматривал добросовестно, отыскивая в них лишь те статьи, в которых говорилось о большевистской России, отмечая не без горечи, что Россию ругают и поносят все, кому не лень, и за то, что она большевистская, и за то что Россия.

Прислуга, молодая широкозадая немка, бесшумно убирала со стола посуду.

Жена Петра Степановича, Вера Афанасьевна, еще больше раздобревшая за два месяца на немецких харчах и от полного безделья, тоже пила чай и искоса следила за немкой. Ей казалось, что та слишком близко вертится возле ее мужа, а наклоняясь над столом за посудой, старается своей пышной грудью задеть Петра Степановича, который даже не пошевельнется, чтобы хоть чуть-чуть отстраниться.

Если бы подобное происходило на родине, да еще до всяких революций, то Вера Афанасьевна так бы отбрила прислугу, пусть бы даже и немку, что она бы запомнила на всю жизнь. А потом бы еще и уволила. До революции у них в доме тоже водилась прислуга, а когда дети были маленькими, так еще и нянька, но такой шикарной жизнью они с Петром Степановичем успели пожить совсем немного, — каких-нибудь два года, то есть после того, как Петр Степанович получил место технолога по производству орудийных стволов. Затем начались беспорядки, революции, все развалилось, разлетелось, будто людям надоело жить хорошо и спокойно. Теперь дома прислугу держат разве что большие партийные тузы, а для остальных это считается преступлением. Да и на какие шиши, прости господи, держать нынче прислугу, если сами бывшие господа едва сводят концы с концами?

Вере Афанасьевне чрезвычайно нравилась ее нынешняя жизнь, и если бы не тоска по детям да частые отлучки мужа, то лучшего желать — только гневить Всевышнего. Но дети — как они там? Вовремя ли накормлены? Не болеют ли? Хорошо ли учатся? Хотя письма с родины приходят часто, и в них сообщается, что все там идет нормально, но она-то знает, что нормально никогда не бывает и быть не может, что ее и мужа, как водится, утешают, а на самом деле… И ее воображение рисовало ей всякие напасти, которые могут свалиться на детей, родителей, а она — здесь и ничем не может помочь. Правда, Вера Афанасьевна каждую неделю посылает домой посылки с продуктами и всякими вещами, но разве они заменят детям мать? — нет, конечно, не заменят.

— Хильда, — говорит Вера Афанасьевна томным голосом, с трудом подбирая немецкие слова. — Данке шо-он бутербро-от нах герр Петр Степанович.