Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Хильда глянула на Веру Афанасьевну круглыми белесыми глазами, сделала что-то вроде книксена и пододвинула тарелку с бутербродами поближе к Петру Степановичу, хотя тарелка и так стояла близко.

Петр Степанович оторвался от газеты, с недоумением посмотрел на жену, потом на Хильду.

— Петр Степанович, — певуче продолжает Вера Афанасьевна, — съешь, дорогой мой, еще бутербродик. Ты целый день на ногах, бог знает, когда тебе удается покушать, так ты хоть сейчас-то не отказывайся.

Вера Афанасьевна к мужу обращается по имени-отчеству не только при Хильде, но и вообще при посторонних людях. Раньше она другого обращения и не знала. Только после революции, когда ее Петр Степанович опустился до продажи спичек и папирос и как бы упал в ее глазах, она стала называть его по имени, но исключительно наедине. Потом он снова вернулся на завод, стал входить в силу — и Вера Афанасьевна, вновь обретя былую перед ним робость, вернулась к прежнему обращению.

Петр Степанович сердился и выговаривал ей за это, но изменить ничего не мог: язык его жены не поворачивался произнести слово Петя, как когда-то не поворачивался точно так же язык ее матери произнести имя своего мужа без добавления отчества.

Здесь, в Германии, Вера Афанасьевна произносила имя-отчество своего мужа с еще большим, чем дома, трепетом и удовольствием. Ей казалось, что таким образом она укрепляет авторитет Петра Степановича в глазах людей, которые даже понятия не имеют, что такое отчество, зовут всех без разбору по имени, в то время как Петра Степановича дома даже директор завода величает по всем правилам.

И еще в Германии Вера Афанасьевна почувствовала, что она действительно русская женщина (хотя и была украинкой) и что немцы должны это понимать и оказывать ей за это уважение. Это самоощущение как-то незаметно и скоро преобразило Веру Афанасьевну, и теперь, куда бы она ни пошла, — а выходила из дому она редко и только в магазин, — выступала так, будто родилась не в мещанской семье, а чуть ли ни в княжеской: столько достоинства и грации было в ее походке и движениях, что только ах. Ей даже было как-то жалко немцев и немок, что они немцы, а не русские, и она, заслышав немецкую речь, сокрушенно вздыхала: это же надо, как они, бедняжечки, ломают свой язык, вместо того чтобы говорить по-русски, так легко и просто. Даже легче, чем на родном украинском.

И еще многие всякие неожиданные мысли приходили Вере Афанасьевне в голову в связи с ее новым положением — положением жены ответственного государственного работника, но она никому эти мысли не поверяла, лелеяла их в глубокой тайне даже от Петра Степановича, справедливо полагая, что он ее эти новые мысли не одобрит.

— А-а, ну да, — рассеянно соглашается Петр Степанович и берет с тарелки бутерброд.

Вера Афанасьевна улыбается довольной улыбкой и начинает думать, что бы ей еще приказать Хильде, которая ведет себя слишком независимо для прислуги. Тогда бы она смогла лишний раз привлечь к себе внимание Петра Степановича, а обращаться к нему непосредственно она боится: когда ее обожаемый Петр Степанович читает газеты или работает, то лучше к нему не подступать, а то он может, чего доброго, и рассердиться.

Разговаривать, честно сказать, Вере Афанасьевне особенно и не хочется: ее Петр Степанович рядом — больше ничего и не требуется. Да и о чем таком разговаривать? Она бы могла рассказать ему сон, который видела сегодня ночью, но Петр Степанович терпеть не может слушать сны, всегда гневается, и тогда уж не только о снах, но и ни о чем другом с ним поговорить будет нельзя. Не любит он, к тому же, обсуждать ее покупки, которые она делает почти каждый день, а это-то как раз и составляет ее единственную радость в чужой для нее неметчине.

Да, говорить было не о чем. Зато… Зато когда они пойдут спать…

Вера Афанасьевна томно прикрывает глаза и чувствует, как по ее гладкому телу разливается теплая истома, а в низу живота даже как-то тяжелеет. Нет уж, ее Петр Степанович не польстится на каких-то немок, когда рядом такая мягкая и теплая женщина. Уж она-то знает, как растормошить своего уставшего мужа, заставить его вспомнить, каким сокровищем он обладает. Не зря же и в Харькове, и здесь, в неметчине, на нее так засматриваются мужчины, а глаза у них при этом становятся такими жадными и тоскливыми, будто они до этого никогда не видели настоящих женщин.

В прихожей беспокойно задергался звонок.

Хильда вопросительно посмотрела на хозяйку, Вера Афанасьевна — на мужа, тот — на Веру Афанасьевну.

— Ты кого-нибудь приглашал, Петр Степанович? — спросила Вера Афанасьевна, хотя спрашивать не обязательно: если бы приглашал, то сказал бы уже давно.

Стенные часы показывали десять минут десятого, время явно не для визитов.

Петр Степанович пожал плечами, глянул на Хильду и кивнул головой, разрешая ей пойти и узнать, кто там так припозднился.

Покачивая бедрами, Хильда уплыла, а Петр Степанович быстро и кое-как сложил газеты и книгу и сунул их жене.

— Убери на всякий случай, — сказал он. И нахмурился.