Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

— Перехлестывают — это уж как пить дать! — обрадовался герр Байер. — Но в принципе они правы. Я, разумеется, не имею в виду лично вас с вашей очаровательной супругой, в том смысле, что вас завербовали, платят вам по тридцати сребреников, но в принципе, в принципе… Вы же не станете отрицать, что ваша деятельность, хотите вы того или нет, оказывает определенную, так сказать, поддержку незаконному — с точки зрения цивилизованного сообщества — режиму.

— Простите, милостивый государь, — сварливым голосом отвечал Петр Степанович, — но я, как русский человек, служу не режиму, а России. Точно так же, как когда-то служил не царю-батюшке и не… Впрочем, вам не понять.

— Отчего же?

— Оттого, что вы — не русский.

— Напрасно вы так, милостивый государь мой, Петр Степанович, — явно обиделся герр Байер. — Конечно, я — немец, но Россия для меня всегда была и остается Родиной. Не моя вина, что меня ее лишили. Наконец, если уж на то пошло, то есть если вы отказываете мне в понимании на основании моей национальности, так почему вы не отказываете в понимании России всем тем инородцам и жидам, которые ею нынче правят? Не станете же вы отрицать, что фактически большая часть правительства, большевистского Цэка и политбюро состоит из жидов и инородцев? А ОГПУ — так это вообще жидовская вотчина, в которой они творят все, что им заблагорассудится. Извините, но ведь и вас, насколько мне известно, в Харькове мордовали именно жиды, добиваясь, чтобы вы признали свою якобы контрреволюционную деятельность… Прошу прощения, конечно, уважаемый Петр Степанович, за напоминание о неприятных для вас событиях. Искренне прошу прощения, — и герр Байер, склонив голову, приложил руку к сердцу.

— Товарищи! Господа! Герр Байер! — всплеснула руками Вера Афанасьевна, почувствовав опасность в разгорающемся споре между мужчинами и зная увлекающийся характер своего дражайшего Петра Степановича. К тому же в Москве перед самым отъездом Веру Афанасьевну весьма строго предупредили, чтобы она, как и ее супруг, не поддавались на всевозможные провокации со стороны буржуазных наймитов, которые только и делают, что ищут случая, чтобы поймать неопытных советских граждан в свои сети.

Вот про эти самые сети как раз и вспомнила сейчас Вера Афанасьевна и испугалась: таинственный комиссар (а все представители советской власти были для нее комиссарами) дал ей ясно понять, что в случае каких-то промахов с их стороны (и с ее тоже), отвечать придется не только им самим, где бы они ни находились, а также их родственникам и, главное, детям. Петру Степановичу об этом, судя по всему, неизвестно, с ним, наверное, комиссар не разговаривал, иначе бы он не стал предупреждать Веру Афанасьевну, что об их разговоре не должен знать никто, даже муж, а Петр Степанович не бросался бы так неосмотрительно словами. И хотя Вера Афанасьевна не понимала смысла спора, она чутьем матери и жены уловила грозящую опасность и кинулась спасать от нее мужа и семью.

— Кушайте, пожалуйста, бутерброды! Пейте чай! — суетливо предлагала она и, не слушая возражений, сама стала наливать в чашки чай и даже класть сахар. — Очень вас прошу! Эти споры — я никогда в них ничего не понимала и не понимаю. Бог с ними, с этими спорами! Вы, мужчины, какие-то несносные. Для вас вроде бы и не существует женского общества. Ей-богу, вы меня удивляете! Кушайте, пожалуйста. Погода и вправду нынче дуже погана, как говорят у нас на Украине, — и беспомощно, но не без кокетства, провела руками по волосам и оборкам своего платья.

Когда Петр Степанович провожал герра Байера в прихожую, тот, натягивая на себя дождевик, выразил надежду, что их разговор, такой интересный и содержательный, еще продолжится. Петр Степанович ничего определенного на это не ответил, и без того ошарашенный неожиданным визитом, промычав что-то невразумительное, что он, мол, всегда рад и прочее, хотя ответить надо было вполне определенно и вполне в отрицательном смысле.

Гость шагнул с невысокого крыльца под свет тусклого фонаря, повернулся, помахал рукой и тут же как бы провалился в темноту. А Петр Степанович еще какое-то время стоял в дверях, испытывая все возрастающую тревогу. И неожиданно, по какой-то странной ассоциации с этой темнотой, вспомнил провальные, почти без белков, глаза женщины в проходе мягкого вагона и не менее опасный разговор с одним из попутчиков.

Глава 16

Опасный разговор случился в вагоне, едва поезд пересек Польшу и катил по Восточной Пруссии. Петр Степанович Всеношный стоял в вагонном проходе у окна и покуривал настоящую сигару, купленную шика ради у поляка-разносчика всякой мелочи. Рядом с ним стоял высокий и грузный инженер-кораблестроитель по фамилии Дощаников, направляющийся в Гамбург, с которым они познакомились в наркомате тяжелой промышленности, ожидая какое-то начальство.