Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Напоследок его принял начальник отдела наркомата, ведающий импортом зарубежного оборудования, но не тот, высокий, худой и пожилой кацап, что провожал и напутствовал Петра Степановича перед командировкой, а другой — чистокровный еврей, при виде которого Петр Степанович сразу же вспомнил герра Байера и его ненависть к жидам… то есть к евреям, и все, что он читал про них в газетах и книгах.

Этот, новенький, был невысокий, несколько полноватый человек лет сорока, в очках, с широкими залысинами. Он ни о чем Петра Степановича не расспрашивал, а наоборот, поблагодарил его за работу, сказал, что советская машиностроительная промышленность переживает период бурного роста и подъема, что товарищ Всеношный внес в этот рост свой посильный вклад, и он надеется, что и дальше товарищ Всеношный будет продолжать в том же духе на любом посту, куда его пошлет партия и советское государство.

Напоследок начальник отдела пожал Петру Степановичу руку и проводил его до двери своего кабинета, так что Петр Степанович домой летел, как на крыльях.

Вечером в библиотеке-гостиной стариков Задоновых собралось все задоновское племя на прощальный ужин. Здесь же были и дети. Ужин прошел легко, без надрыва, которого очень опасался Петр Степанович после неестественного поведения Льва Петровича при встрече на вокзале. Да и Петр Аристархович вел себя благоразумно: не брюзжал, никого и ничего не критиковал. Возможно, сказывалось присутствие младшего Задонова, Алексея, но и тот если и зубоскалил по своей обычной манере, то по пустякам, не затрагивая больных тем. Даже водка и вино не развязали языков, а когда детей увели спать, то все и вообще как-то уныло примолкли, будто из приличия досиживали положенное время.

Уже раздевшись в отведенной им с женой комнатушке, Петр Степанович долго ходил в узком пространстве между столом и кроватью, томимый какими-то сомнениями, вздыхал, потом надел длинный халат, купленный в Берлине, и вышел покурить в коридор, к окошку, где обычно курили все Задоновы. Даже женщины.

Здесь, у окошка, стоял Лев Петрович, стоял просто так и смотрел в заоконную темноту. Петру Степановичу он обрадовался.

— Признаться, — шептал он в темноте, я тут стою и жду тебя. Не может быть, думаю, чтобы Петька уехал за здорово живешь, так в сущности ничего и не рассказав.

— Да что ж рассказывать-то? — искренне изумился Петр Степанович. — Там все так же и все уже не так. Люди стали другими, какими-то задавленными, что ли. Ну и — нацисты. Одни считают их героями, другие — просто хулиганами и бандитами… Кстати, ты как-то еще в первый день обмолвился, что у властей есть причины для новых репрессалий. В чем эти причины?

— А-а, — неохотно откликнулся Лев Петрович. — Ты и сам скоро все поймешь. Но если в двух словах, то изволь. Они напринимали всяких планов, растрезвонили о них на весь мир, а на практике получается несколько не то. Могли бы сказать, что принимали по неопытности, что планку подняли излишне высоко, что объективная действительность оказалась более сложной, и все бы их поняли. Ан нет. Ссылаются на вредительство, шпионов и прочее. Умные люди, конечно, всю эту показуху и неправду видят и посмеиваются, а они, комиссары, естественно, бесятся. Им нужны козлы отпущения, и они их находят в избытке. Наш брат-интеллигент без острого словца не может, другой брат-интеллигент не может без того, чтобы не разболтать на всех углах кем-то пущенное острое словцо, а в результате — антисоветская пропаганда. И на Соловки. То есть кого и на Соловки, а в основном — на строительство Березниковского химического комбината, на Беломорстрой, на Кузнецкстрой и прочие места. Потому что по доброй воле туда никто не едет. Вот такие-то дела. Тут уж не знаешь, что говорить и кого бояться: и стукачей, видать, много, а дураков — так еще больше. Правильно мой старик говорит: как были мы холопами при власти, так ими и остались, хотя холопы же эту власть сегодня и представляют. Но они, вчерашние холопы, хоть борются со своим холопством, снимая головы со вчерашних бар и с тех из своих единомышленников, кто тоже тычет им в нос холопством, а мы вообще, как оказалось, ни на что не способны. Горько это, Петька, сознавать. Горько и обидно.

Лев Петрович, вытащив папиросу, закурил от спички, посмотрел в окно и вздохнул. Петру Степановичу показалось, что мучит его друга нечто другое, а если и холопство, то не свое. Но он промолчал, не стал допытываться: чужая душа — потемки, куда лучше и не заглядывать.

А Лев Петрович все шептал и шептал: видать, накопилось в нем за полгода-то всяких слухов и мыслей об этих слухах, вот он и вываливал все на голову своего старого друга: