Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

— Простите, если помешал, — сказал он, наметанным глазом оглядывая стол и Веру Афанасьевну. — Я только насчет чаю… Если товарищам угодно чаю, так я завсегда пожалуйста. Титан у меня завсегда горячий…

— Да-да, спасибо, — поблагодарил Петр Степанович. — Чаю? Да-да, конечно, чаю. Четыре стакана, пожалуйста.

И тут он заметил на себе быстрый и внимательный взгляд человека, который то ли проходил мимо, то ли стоял в проходе. Взгляд как взгляд — ничего особенного, но что-то внутри Петра Степановича оборвалось и покатилось вниз: где-то он видел этот или похожий взгляд, но память ничего не подсказывала ему, она подсовывала совсем не то.

Настроение сразу упало. Даже выпитая водка и все еще сияющие глаза жены не могли вернуть его в то возбужденное состояние, какое он испытывал до стука в дверь. Петр Степанович жалко и натянуто улыбался, когда Вера Афанасьевна, не замечавшая или не желавшая замечать в нем резкой перемены, пыталась вернуть его в прежнее состояние, то и дело дотрагиваясь до его руки или теребя его волосы. Петр Степанович пытался отвечать ей тем же, но у него все получалось неуклюже и через силу.

Когда Вера Афанасьевна все же заметила это, в глазах ее появился испуг: она подумала, что эта перемена настроения связана с нею, с ее вольностью в неподходящих условиях, на которую она толкнула и Петра Степановича, и он, придя в себя, осуждает ее и порицает.

На глаза ее навернулись слезы, Петр Степанович, не понимая их причины, нахмурился еще больше, но потом спохватился, сказав себе, что все это мнительность, что он дурак, что эдак можно и с ума сойти, а уж жена-то тут совсем ни при чем, и он совершенно напрасно портит ей и себе праздник возвращения домой.

Кое-как они успокоились, наперебой успокаивая и уговаривая друг друга.

Поезд подходил к какой-то станции, постепенно замедляя ход. Вера Афанасьевна высунулась в открытое окно.

— Какая-то маленькая станция. Может, ты сходишь на базар и посмотришь, что тут почем? — обратилась она к мужу.

Она всегда посылала на станции его, панически боясь выходить из вагона и страшно переживая, когда поезд трогался, а Петра Степановича не оказывалось в купе. Остаться в поезде одной — для Веры Афанасьевны было равносильно смерти.

Петр Степанович пожал плечами и стал надевать пиджак.

В это время в дверь опять постучали.

Петр Степанович стоял напротив двери, поправлял перед зеркалом галстук. Когда раздался стук, он вздрогнул и замер, и не успел произнести ни слова, как дверь поехала в сторону и показалась форменная фуражка проводника.

— Тут до вас дело у товарища, — произнес проводник и уступил место молодому человеку, подстриженному под бокс, с открытым, приветливым лицом.

— Товарищ Всеношный? — радостно улыбнувшись, воскликнул молодой человек. — А я к вам с поручением от товарища Фридмана, Юлия Карловича, начальника отдела наркомата машиностроения… — И, видя, что Петр Степанович никак не может взять в толк, о ком идет речь, добавил снисходительно: — Ну, тот, с которым вы говорили в последний день, который благодарил вас за проделанную работу и так далее.

— А-а, ну как же, как же, помню, — пробормотал Петр Степанович, все еще ничего не понимая и чувствуя в голове звонкую пустоту.

— Дело в том, товарищ Всеношный, что вы снова понадобились товарищу Фридману. Уж я не знаю, зачем, но допускаю, что дело идет о новой командировке, о каком-то ответственном задании. Товарищ Фридман просил меня извиниться перед вами, что все это так неожиданно вышло, что у вас, наверное, уже появились какие-то свои планы и так далее. Но он очень высоко ценит вашу работу на благо советской власти и народа, просит вас войти в положение и вернуться в Москву.

— Петя! — вскрикнула Вера Афанасьевна, будто молодой человек принес какую-то ужасную весть. — Пе-етенька-а! — уже чуть ни заголосила она, вцепившись в плечи своего мужа.

Петр Степанович и сам был огорошен, но нельзя же показывать чужим свои чувства, свое смятение, тем более что молодой человек с приветливым, открытым лицом почти дословно повторил сказанное начальником отдела наркомата при их прощальной встрече.

Отказаться? Но эти новые власти так нетерпимы ко всякому проявлению своеволия, что могут подумать черт знает что.

Нет, ни о каком отказе не может быть и речи. Но так бесцеремонно, так по-хамски… И о чем они думали раньше? Если снова за границу, зачем надо было тащить их через всю Европу и полстраны? Какая уж тут экономия и бережливость, о которой они жужжат не переставая?.. Бездари! Недотепы! Хамы! И потом… откуда появился этот человек? Когда он сел в поезд, если тот ни разу не остановился? Почему не зашел в купе раньше, а лишь сейчас?

Мысли эти пронеслись в голове Петра Степановича, так и оставшись без ответа: жена в жутком оцепенении смотрела на него широко распахнутыми глазами, теребила пальцами его плечи, и Петр Степанович чувствовал, как она вся дрожит и вот-вот ударится в истерику.

— Успокойся, Вера, прошу тебя, — произнес через силу Петр Степанович и попытался снять ее руки со своих плеч.