Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Теперь торговый представитель сидел в Бутырках и давал показания. ГПУ не исключало, что спец Всеношный из Харькова имел определенные связи с этим представителем, выходящие за рамки инструкций. Выяснилось также, что означенный спец Всеношный по собственному произволу заменял одно оборудование на другое, иногда более дорогое, а это не только подозрительно, но и вполне доказывает злой умысел. Что и подтвердил бывший начальник отдела наркомата Фридман, хотя и оговорился, что в принципе эти замены значения не имеют, а на производстве могут отразиться лишь в лучшую сторону. Но эти оговорки — обычная попытка запутать следствие, расцениваться же они могут уже как сговор, направленный на подрыв курса, взятого партией на индустриализацию страны за счет собственных ресурсов и строжайшей экономии.

Было и еще одно обвинение в деле инженера Всеношного: антисоветские настроения и даже антисоветская пропаганда. По этому же обвинению проходил еще один спец — морской инженер Дощаников. Факт самой пропаганды был запротоколирован, задокументирован и подписан некими Л. Брик и О. Брик, ставших случайными свидетелями пропаганды со стороны означенных граждан. Правда, Петру Степановичу означенный документ не показали. Но и без Дощаникова вполне хватало поводов для его ареста.

Часа два Петр Степанович просидел в привокзальном отделении милиции, и все эти два часа в ушах его звучал отчаянный крик жены, который мешал ему сосредоточиться. Все, на что он был способен, так это лишь представлять себе, как она сейчас — совершенно одна! — едет в купе поезда, плачет и мечется, и не знает, что ей делать, что предположить.

Конечно, завтра ее встретят… Кстати, откуда этот молодой человек знает, что их должны встречать? И все-таки ее действительно встретят… Но как будут расстроены отец с матерью, дети! А что будут говорить на заводе, в отделе? А парторг завода, бывший литейщик по фамилии Перець, — этот наверняка скажет, что он был прав относительно всех этих спецов, потому что все они контрики.

Перед глазами Петра Степановича мелькали какие-то лица, обрывки каких-то разговоров, куски каких-то картин — и все из недавнего прошлого, но голова отказывалась осмысливать случившееся, в нее будто вбили кол, и всякая мысль ударялась об этот кол, вызывая боль и недоумение. Даже когда Петру Степановичу подсунули протокол осмотра его вещей и обыска его одежды, он не смог вникнуть в написанное, а рука не сразу вывела привычную витиеватую подпись под этим протоколом.

Слава богу, его не допрашивали и не заставляли ничего писать.

Через два часа подошел поезд на Москву, — не первый, кстати, поезд, но предыдущие почему-то не годились, — и Петр Степанович в сопровождении своих спутников занял в этом поезде купе. Его посадили в середине, будто он мог куда-то убежать или выпрыгнуть в окно.

Петр Степанович неотрывно смотрел на проплывающие за окном деревья, некоторые уже в золотистом уборе, на сжатые поля, на темные деревни, на копошащихся в полях людей, убирающих картошку, на ныряющие нити проводов и черные столбы, на дроздов и скворцов, то срывающихся с проводов, то вновь усаживающихся на них.

Петр Степанович завидовал птицам, которые могут лететь, куда угодно, крестьянам, копошащимся на огородах и в полях, дачникам, ожидающим пригородные поезда. Люди продолжали жить, а его жизнь кончилась, потому что, — даже если выяснится, что это ошибка или, наоборот, его таки засудят и он отсидит какой-то срок, — оставаться в Харькове будет нельзя, надо уезжать, а куда уезжать и кем работать, если он ничего не знает и не умеет, кроме технологии литейного дела?

А еще Петр Степанович ужасно хотел в туалет, но боялся попроситься, сидел и мучился — это тоже отвлекало его, в конце концов ничего не осталось, кроме этого желания и унизительности своего положения. Он таки не выдержал и попросился, но поезд уже подходил к Москве, и туалеты были закрыты.

* * *

Петр Степанович просидел в Бутырках, пока шло следствие, несколько месяцев. Потом был суд. Его судили за пособничество врагам советской власти и трудового народа в лице торгового представителя в Германии Самуила Генриховича Темкина и начальника отдела импорта оборудования наркомата машиностроения Фридмана, которые, как оказалось, были членами группы экономического саботажа, агентами мирового империализма и проповедниками троцкистской идеологии.

Вдобавок ко всему Петру Степановичу инкриминировали антисоветский образ мыслей, который только и мог привести его к такому пособничеству и к антисоветской пропаганде.