Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Хрущев поднялся на невысокий помост, на котором стоял стол, накрытый красной материей, и за которым восседал президиум пленума, встал возле стола, поворотился к залу лицом, пробежал пальцами по пуговицам своего пиджака, проверяя, хорошо ли застегнут, глянул в зал, но не увидел там никого — одни лишь пятна вместо лиц. И переступил с ноги на ногу.

Как же он не хотел уходить из Бауманского района, где только-только удалось наладить работу. Но Каганович… разве с ним поспоришь? Он тасует кадры, как шулер колоду карт, пробуя то одного, то другого товарища то на одном месте, то на другом, и всегда у него выпадает туз, хотя этот туз на поверку чаще всего не тянет и на валета. Но, видимо, иначе нельзя: с кадрами вообще плохо, а с хорошими — тем более, проверять же их можно только на деле, хотя работа от этого лучше не становится, а среди «тузов» встречаются и совершеннейшие бездари и безграмотные авантюристы. Пока с иным товарищем пуд соли съешь, столько дров наломаешь…

Никита Хрущев коротко рассказал о себе. В последнее время ему что-то очень часто приходится рассказывать о себе, так что он свою биографию сжал до нескольких строчек: родился, работал тем-то и там-то, участвовал, вступил в Красную армию добровольно, в партию — само собой, занимал должности, взыскание имел лишь одно — за антипартийную позицию…

В третьем ряду поднялся человек, судя по одежке, из рабочих же, то есть в таком же, как на Хрущеве, потертом пиджаке и косоворотке.

Председательствующий, второй секретарь райкома, товарищ Крепухин, человек еще молодой, но с большими залысинами, который до этого то вставал со своего места, то садился, не произнеся ни слова, обратил внимание на поднявшегося, глянул вопросительно на Кагановича и, не заметив возражений или желания у того самому продолжить заседание, спросил у поднявшегося в третьем ряду:

— Что у тебя, товарищ Ватрушкин?

— Вопрос у меня к товарищу Хрущеву имеется.

— Давай свой вопрос. Только по существу.

— Вопрос свой я желаю заострить по существу исторического факта, который образовался за текущий период. Я имею в виду полную, так сказать, фиаску бухаринской оппозиции, которая фактировалась, как убедительно пишет наша большевистская газета «Правда», в результате пленума Цэка. Есть пунктуальные, как говорится, данные, что ты, товарищ Хрущев, в суровый для партии период деятельности на поприще Украины, поддерживал антикомпро… контру… одним словом, зловредную для мирового пролетариата деятельность бывшего товарища Троцкого, которую ты и сам признаешь как уклонение от генеральной линии. Как ты, товарищ Хрущев, разобъяснишь нам своё превратное, так сказать, позици-орование в тот исторический революционный момент?

— Чего ж тут объяснять-то? — развел руками Никита Хрущев. — Молод был, теоретическая подготовка хромала, некоторые старшие товарищи давили своим авторитетом, не разобрался в существе дела — все оттого. Как говорит русская пословица: в темноте и в голой степи на столб налететь можно. Вот и налетел. Набил себе шишек. И те шишки пошли мне впрок. Стал серьезнее относиться не только к делу, но и к людям. Поднажал на марксистско-ленинскую теорию. Увидел, что не всякая птица сокол, хотя и летает. В последующие годы своей партийной работой вину свою искупил, другой раз на те же грабли наступать не собираюсь.

— А если все ж таки сызнова наступишь на старые опуртнистич-ческие грабли? — не отставал Ватрушкин. — Ведь это по тем всемирно-политическим обстоятельствам фактировалось не просто абы куда, как ты нам тут изложил в своих антимарксистских параграфах. Тут с делектической однозначностью просматривается слабая политическая платформа, отсутствие крепкого большевистского духа и принципиальной… это самое… позиции, на которой ты стоял обеими ногами. А ты на старших товарищей киваешь да валишь на столбы, которые образовались посередь голой, извиняюсь за выражение, степи. Откудова они там могли фактически образоваться сами собой? Это нам фактические корни твоей оппортунизмы не вскрывает и вызывает законное партийное недоразумение.

И Ватрушкин сел, довольный собой.

Хрущев даже растерялся от такой настырности. «Экий сучий потрох! Ведь вот как насобачился выражаться! — подумал он с изумлением о вопрошавшем. — Ученые слова из него так и сыплются, так и сыплются… как горох из дырявого мешка».