Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Перед самой советской границей Петр Степанович аккуратно сложил все газеты и книжонки, обернул их серой бумагой, перевязал бечевкой и выбросил в окно. Потом он проверил свои карманы, перетряхнул чемоданы и только после этого несколько успокоился.

Но окончательное успокоение наступило лишь тогда, когда пограничники в зеленых фуражках и красных звездах покинули купе и поезд покатил по советской земле.

Вспомнилось, что они с женой вот так же боялись встречи с советскими пограничниками, когда ехали в Германию, хотя все, о чем их строго предупреждали в Москве, еще только предстояло и имело даже несколько заманчивый и привлекательный вид, и от этого укоряющего воспоминания успокоение утвердилось в душе Петра Степановича Всеношного окончательно и бесповоротно.

Черт не выдаст, свинья не съест…

Глава 20

В Москве, на Варшавском вокзале, Всеношных встретил Левка Задонов и повез к себе. Он был шумен, возбужден, перескакивал с пятого на десятое, вытряхивая из себя последние московские новости: кто из знакомых куда передвинулся по службе, кого приняли в партию, кто разошелся, а кто, наоборот, женился.

Петр Степанович не успевал вставить слова и не переставал удивляться неожиданным Левкиным пристрастиям к такой чепухе.

От вокзала они поехали на извозчике, и здесь, сидя спиной к дядьке в извозчичьем армяке, но в новомодной кожаной фуражке, Левка продолжал безостановочно говорить все об одном и том же, то есть о полнейшей ерунденции и чепухенции, которыми ни он, ни Петр Степанович никогда особо не интересовались, а Вера Афанасьевна интересоваться не могла по той простой причине, что она в Москве никого не знала.

Полгода, что Всеношные отсутствовали в первопрестольной, весьма изменили облик многих ее улиц. Почти везде что-то раскапывали, рушили старые дома и церкви, заборы, палисадники, бараки, сараи… В иных местах было заметно начало каких-то строительств, кое-где из земли торчали каменные фундаменты, сваи, арматурное железо. Но на Трубной площади и вокруг нее все оставалось по-старому.

Только когда отъехал извозчик-лихач и они остались одни перед старым задоновским домом, только тогда Левка замолчал, сгорбился и, глядя куда-то поверх голов, произнес бесцветным голосом:

— В Москве сейчас многих арестовывают за антисоветскую пропаганду, за всякое лишнее слово, за анекдот, вот я и… — И развел руками.

Вера Афанасьевна ойкнула и со страхом уставилась на мужа.

— Ну, ты-то чего? — нахмурился Петр Степанович. — Болтай поменьше — вот и все.

— Да-да! — подхватил Левка. — Лучше вообще никому ни о чем не говорить. Я думаю, этот психоз у властей пройдет, завихрения бывают у всех, а тут, понимаете ли, имеются для этого некоторые причины, так сказать, политического характера, так что лучше подождать… Вернее сказать, переждать. — И тут же засуетился, подхватил чемоданы и потащил гостей в дом.

На другой день утром Всеношные отправились сдавать заграничные паспорта, а Петр Степанович — еще и в министерство писать отчет о проделанной работе.

Вера Афанасьевна отделалась в тот же день и вечером, уже в постели, рассказывала Петру Степановичу громким шепотом, обдавая его горячим дыханием и налегая на него своей пышной грудью, с каким обхождением ее принимали всякие начальники, о чем расспрашивали и что она отвечала. Из ее слов выходило, что расспрашивали у нее, как она проводила время в Германии, с кем там познакомилась, кто приходил к ним в дом, о чем велись разговоры.

— Я им ничего такого не сказала, — заключала она каждый эпизод, отрывая голову от подушки и с испугом вглядываясь в темноте в лицо своего мужа, будто боясь, что он ей не поверит, и Петру Степановичу только и оставалось дивиться той увертливости, с какой его простушка-жена, никогда раньше не имевшая дела с официальными лицами, избегала всяких ловушек. Он тут же сделал вывод, что она даже вела себя значительно хитрей, чем он сам, и это, видимо, потому, что в ней, женщине, сильнее инстинкт самосохранения, чем в нем, мужчине.

А под конец Вера Афанасьевна тихо призналась, что у нее взяли подписку о неразглашении этих бесед, и что она даже мужу своему не имеет права о них говорить, но что она — видит бог! — действительно ничего такого и не сказала.

— Успокойся, — утешал Петр Степанович, прижимая к своей груди голову жены и перебирая пальцами ее мягкие волосы. — Тебе и не о чем было рассказывать.

— А как же этот, который приходил к нам? Помнишь? Немец еще такой, который из Петербурга?

— Ну и что?

— Я ничего про него не сказала.

— Ну и молодец, и правильно сделала. И дальше никому ничего не говори… Если хочешь, чтобы у нас все оставалось по-прежнему, то есть все были целы. И дома — тоже. Ни отцу, ни матери.

— Я понимаю, Петенька, я только тебе. Я вообще ничего не понимаю. — И на грудь Петра Степановича закапали слезы.

Для Петра Степановича одним днем ничего не кончилось. Его четырежды в разных кабинетах заставляли писать одно и то же, так что он выучил свою писанину наизусть и, как ему казалось, нигде не допустил разночтений.