Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

В той стороне, где в морозной дымке вставало солнце, небо напоминает расплавленное в тигле серебро, в которое бросили кусок золота. Золото плавится и растекается тончайшей пленкой по серебру, внутренние токи иногда разрывают пленку, и тогда серебро начинает томиться своим тяжелым и глубоким нутряным сиянием. Но вдруг словно чье-то дыхание пробегает по поверхности расплава — и снова золотистая пленка затягивает его, излучая легкомысленное свечение, так что хочется окунуться в это свечение, и верится, что это возможно, как возможно все вообще, что хочется душе нетерпеливого человека.

Над низенькими хатами небольшого притеречного хутора поднимались вверх прямые столбы белого дыма, пахло кизяком, квашеной капустой, печеным хлебом. Камышовые крыши хат, покрытые толстыми снежными перинами, золотились под утренним солнцем, ярко горели маленькие оконца. По всему хутору из конца в конец перекликались петухи, мычали коровы, слышалось ржание лошадей, скрип колодезного журавля. Синие тени от хат далеко убегали в степь, сваливались под уклон и сливались там с густым мраком глубокого оврага. И дальше, до самого горизонта, теряющегося в мрачноватой фиолетовой дымке, степь то горела гребнями увалов, то чернела бездонными провалами, а на самом краю вздымалась фиолетовыми предгорьями с облитыми золотом вершинами Кавказских гор.

Николай Матов, рослый двадцатидвухлетний командир взвода, в синих галифе и защитного цвета гимнастерке навыпуск, с расстегнутым воротом и без ремня, русоволосый и голубоглазый, стоял на крыльце хаты и любовался раскинувшимся перед ним простором. Мороз пощипывал лицо и руки, холодил мускулистое тело, еще не остывшее ото сна, но комвзвода не уходил: степь напоминала ему зимнее Беломорье, родимый край, где он не был вот уже четыре года, а горы дразнили своей непостижимостью и вековыми тайнами.

В калитке показался вестовой с двумя ведрами воды, комвзвода подождал его, открыл дверь в сени, пропустил в хату.

— Тебя за смертью посылать, Петрук, — проворчал Матов больше для того, чтобы показать, что он, хоть и молодой, а все-таки командир взвода, который должен прежде умыться, а уж потом заниматься многочисленными взводными делами.

— Так тамочки, биля колодезю, усе зибралыся, усем воды треба, а пидыйтить до колодезя нияк не можно: склизько. Ось воно потому так и зробылося, товарищу комвзводу.

— Ну, ладно, ладно. У тебя всегда отговорка найдется. Бери ведро, ковшик, пойдем умываться.

— Як прикажите, товарищу комвзводу.

Матов сбросил с себя гимнастерку и рубашку, положил на перила крыльца, спустился, и они вдвоем отошли к покосившемуся плетню, там взводный наклонился, широко расставив ноги в яловых сапогах.

— Давай!

Петрук, одетый в шинель и островерхую буденовку с опущенными наушниками, зачерпнул из ведра деревянным ковшом воды вместе с плавающими там льдинками и стал лить на спину своему командиру. При этом на круглом и почти детском еще лице красноармейца было написано такое страдание, будто он против своей воли вынужден исполнять роль палача, пытающего человека ледяной водой на таком морозе.

— Ух-ха! — вскрикивал комвзвода, когда очередная порция воды проливалась ему на спину. — Ух, хорошо! Давай еще! Да не лей ты в штаны-то, бестолочь! Не видишь, что ли? А то сейчас самого раздену и оболью!

— Та як же не лить, колы вы усе вертухаетесь та вертухаетесь, — оправдывался Петрук. — Колы б вы стоялы смирно, тоди б вже не лил.

Закончив умываться, Матов в добавок натер грудь и руки снегом и, только после этого растерся полотенцем, расписанным петухами. Тело его покраснело, от него валил пар, и весь взводный, от яловых сапог до льняных волос, был такой свежий, молодой и пышущий здоровьем, что даже Петрук загляделся на него и будто забыл про мороз.

— Ось бы вас, товарищу комвзводу, до нас, у село, тоди б сама гарна дивчина пишла б за вас замуж, — произнес он не без зависти.

Комвзвода Матов усмехнулся и огляделся по сторонам. Из других хат, что по соседству и через улицу напротив, выскакивали красноармейцы в накинутых на плечи шинелях и бежали за угол, к скотному двору справлять малую нужду.

Иные готовы были отлить накопившееся за ночь прямо с крыльца, но, заметив взводного, делали вид, что они будто просто так, замешкались будто, и тут же срывались с крыльца вслед за другими.

А по улице уже шел ротный командир осетин Левкоев, помахивая короткой плетью. Рядом с ним политрук Обыков.

Заметив их, Матов шагнул было к хате, но остановился и в растерянности посмотрел на своего вестового: то ли послать его в хату за гимнастеркой и всем остальным, то ли встречать начальство в том виде, в каком оно его застало. А недогадливый Петрук тоже в растерянности смотрел на приближающихся командиров, прижимая к бедру ковшик, из которого тоненькой струйкой текла на его шинель оставшаяся в ковшике вода.

— Вот это маладэць! — еще издали громко заговорил ротный, сильно огрубляя русские слова на кавказский манер, сворачивая ко двору, где топтался в нерешительности комвзвода Матов. — Сразу выдно — сыбырак.