Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

— Я не из Сибири, товарищ комроты. Я из-под Архангельска. С Беломорья.

— Всэ равно, челавэк сэвэрный, закалонный. Если б ты и взвод свой приучил к закалыванию, тогда б им ныкакой мороз страшен не был. — И, заметив, что Матов порывается доложить по форме, махнул рукой. — Ладно, ладно, нэ таныс, и так на двэ галавы выше своего камандыра. — Подошел, пожал руку взводному, качнул удивленно головой. — Скажи, пачему на одной треске такой дылда произрастать могут?

— Почему на одной треске? И свинина, и оленина, и говядина, когда и птица, — возразил Матов, поглядывая сверху на низкорослого ротного.

— Вот, камысар, — по старой памяти называя политрука комиссаром, деланно сокрушался Левкоев, — и алэнына, и птыца… А я в детстве куска лыпешки нэскалка дней нэ выдал. Патаму мы с табой вот какой шпынгалет, как арча на голой скале, а он такой джигит, как дуб над Тэрэком. Ты, камысар, в своих политбеседах учти этот факт.

— Учту, — улыбнулся политрук, такой же низкорослый, как и командир роты, но в отличие от него совершенно бесцветный.

— Зато мне в окопе придется в три погибели гнуться, а вам и голову пригибать не надо, — не удержался Матов.

— Тоже вэрно, — хохотнул Левкоев. И тут же согнал улыбку со своего крючконосого лица. — А теперь, значит, так, товарыш комвзвода, — уже командирским тоном заговорил он, и акцент его значительно смягчился. — После завтрака падаить каров, задать живность, какой есть, корм, вычистить навоз. Короче, чтобы все, как положено. Молоко пить, яйца есть разрешаю кому сколко влезет. Все осталное — с кухни. Чтоб ны одын курыца, ны адын парасонок илы другой какой живность нэ прапала. Всю налычность сосчитать и взать на учет. В одыннадцать часов пастраеные на площады возла церквы. Ясна?

— Так точно, товарищ комроты! — ответил Матов, щелкая каблуками.

— А тэперь иды в хату. Хоть ты и закалонный, а мароз — он мароз ест. Мнэ ты здаровый нужын.

В назначенное время на просторной хуторской площади рота выстроилась покоем, чтобы ротному не надрывать глотку. Второй взвод Матова стоял посредине. И хотя комвзвода принял взвод под свою команду всего два месяца назад, то есть в октябре сего, 1931-го, года, второй взвод чем-то неуловимо отличался от других взводов роты. Казалось, что и бойцы его чуть повыше других ростом, и шинели у них поновей, и винтовки с примкнутыми штыками чуть ли ни только что выданы со склада.

Комроты Левкоев принял рапорты взводных, прошелся вдоль строя, придирчиво оглядывая красноармейцев, и теперь вместе с политруком стоял в основании каре и готовился произнести речь. Говорун он был никудышный, знал это, но был уверен, что ему и не обязательно быть речистым: бойцы поймут его как надо, потому что он такой же, как и они сами, плоть, как говорится, от плоти.

— Товарищи красноармейцы доблестной Рабоче-крестьянской Красной армии! — начал комроты свою речь. — Мировая буржуазия, мать ее в дышло, и прочие зловредные элементы стоят против нашей рабоче-крестьянской советской власти, которая есть наша с вами власть. Мировая буржуазия хочет эту нашу власть извести под корень, насылает на нас голод и холод, строит всякие козни. Вредные элементы способствуют им, но мы, доблестные бойцы-джигиты революции, не должны поддаваться на провокации, стоять крепко за нашу власть и мировую революцию! Командование ставит перед нами, товарищи красноармейцы, суровую задачу по искоренению зловредных элементов, копыто им в глотку, и мы эту почетную задачу исполним до последней капли вражеской крови.

Левкоев, прижимая левой рукой к боку шашку, прошелся несколько шагов в одну сторону вдоль фронта второго взвода, затем в обратную. Его черные глаза из-под сросшихся широких бровей смотрели на красноармейцев так сурово, что у многих мороз подирал по коже от этого взгляда. Рота стояла не шевелясь.