Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Матов привел свой взвод к хате, где остановился сам, распределил красноармейцев: кого в патрули, кого на работы, и распустил взвод. Вернувшись в хату, он, не снимая шинели, сел за стол, вынул из полевой сумки блокнот и стал помечать, кто из его бойцов куда назначен и до какого времени. Потом через вестового Петрука вызвал помкомвзвода Хачикяна, армянина из Ростова, что на Дону, передал ему списки и велел Петруку заложить сани, решив проехать по дороге, отведенной его взводу для патрулирования.

Глава 8

Оставшись один в пустой хате, Матов впервые, с тех пор как вчера вечером переступил ее порог, огляделся, медленно переводя взгляд своих серо-голубых глаз с одного предмета на другой. Большая русская печь, побеленная известкой, черные чугуны на шестке, торчащие из подпечка ручки ухватов, деревянный стол, лавки, комод, сундук в углу, куда еще вчера они с Петруком затолкали какие-то тряпки, разбросанные где попало, маленькие оконца, разрисованные морозным узором, ситцевые занавески на них, раскрытая дверь, через которую видна широкая железная кровать с блестящими шарами, пестрые половики, сбитые на сторону, образа в углу и пустое пятно посередке, затянутое паутиной, — главный образ хозяева, видно, забрали с собой, — все говорило о чьей-то жизни в этих стенах, жизни долгой, устоявшейся, явно не богатой, но и не нищей, а как бы просто скудной, без излишеств, и о том, что жизнь эта была порушена в одночасье, сами люди вырваны из нее, будто получили весть о безжалостном вражеском нашествии.

В его родной избе, отстоящей от этой хаты на три тысячи верст, была почти такая же обстановка, и даже сундуки очень походили один на другой, только у этого обивка железная, а у того, своего, латунная. Ну и стены, потолок — здесь мазаные глиной и беленые, а там, на родине, рубленые из соснового кругляка, с торчащими из пазов куделями мха. Но чем бы ни отличался внутренний вид жилищ, а только с одного взгляда можно понять, что и здесь жили русские люди, может быть, такие же, как и он сам, комвзвода Николай Матов.

Хотя… Хотя, конечно, русские-то русские, но как бы уже и не совсем русские, а выделившиеся из всего русского народа в некое особое сословие, противопоставившее себя этому народу.

Николай Матов о казаках только читал кое-что до этого да слышал на политзанятиях, и почти исключительно то, что они, казаки, всегда были царевыми наймитами и опричниками, что терские и кубанские казаки — это когда-то вывезенные из Малороссии запорожцы, поселенные в этих краях по велению Екатерины Великой, что они активно сражались против Красной армии на стороне Корнилова и Деникина и сегодня яростно противятся проведению сплошной коллективизации.

Царь, буржуй, помещик, полицай, жандарм, казак, поп и дьякон — слова эти стояли в одном ряду и имели для комсомольца Матова смысл почти что ругательный.

Комвзвода поднялся и подошел к стене, на которой в рамке под стеклом висели фотографии. Бородатые мужики в казачьих папахах, в черкесках и чекменях, в бурках, с горскими саблями и кинжалами, но с типично малороссийскими, то есть хохлацкими, как у вестового Петрука, лицами, смотрели на него с этих фотографий сурово и прямо; те, что помоложе, без бород, со щегольскими усиками и выбившимися из-под папах чубами, имели вид простецкий, но и задиристый; а женщины, молодые и старые, испуганно-кокетливый.

Такие же фотографии висят и в доме Матовых на берегу Двинской губы, и такие же люди, с тем же самым выражением лиц, только родные Николаю, смотрят с тех фотографий. Разве что штаны без лампас да на голове картузы, да стрижены не так, да волосы русы.

А вот он как-то во время полевых учений заходил в одну рязанскую деревню и тоже видел в избах такие же рамки под стеклом с фотографиями, но люди там чем-то неуловимо отличались от поморов и казаков, то есть лица вроде те же, а вот выражение лиц другое…

Матов и тогда не задумался, в чем тут дело, и сейчас не стал ломать себе голову. Он был еще в той поре жизни, когда увиденное и услышанное не столько обдумывается и осмысливается, сколько просто запоминается, накапливаясь для будущего обдумывания и осмысления, то есть до той поры, пока какой-то толчок не взбудоражит накопленное за прожитую жизнь и не заставит разложить все это по полочкам, не определит каждому минувшему событию его место и не заставит человека воскликнуть: "Так вот оно что это все значило! Так вот для чего я жил все эти годы!"

Для комвзвода Матова такой судный час еще не наступил, и он смотрел на мир жадными глазами узнавания того, о чем, как ему казалось, знал откуда-то раньше, но знал понаслышке, будто шел быстрым шагом по длинному коридору со множеством распахнутых дверей, ведущих в комнаты со всякими диковинами, не имея времени остановиться и разглядеть, что там, — хотя бы даже и в одной из комнат; и мелькают на ходу разные разности, жадные глаза схватывают отдельные картины, а время гонит и гонит вперед и вперед…