Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

— Есть… Петрук! — окликнул Матов своего вестового, который с любопытством выглядывал из запечья, и, не дожидаясь, пока тот оденется, вышел вон.

Глава 17

Через час Матов возвращался на хутор по уже знакомой дороге. Он полулежал в санях на сене, запахнувшись в тулуп; Петрук правил, иногда почмокивая губами и подергивая вожжами; Черкес бежал ленивой рысью, будто зная, что его седоки никуда не спешат.

С юго-запада наползала мрачная туча, и степь в той стороне была затянута непроницаемым пологом. Солнце, потеряв недавний блеск, плавило бахромчатый край тучи, посылая косые лучи на притихшую заснеженную степь; далекий Казбек и синие горы едва угадывались вдали, затянутые голубой дымкой.

Но даже если отвернуться от наплывающей тучи и смотреть только на восток, где небо все еще было чисто и прозрачно, даже и тогда, — но не столько в небе, сколько в самой степи, — чувствовалось быстрое и непрерывное изменение: увалы и курганы становились ниже, овраги и лощины теряли пугающую глубину, деревья и кусты съеживались, сбросив с себя морозный наряд, а хуторские крыши припали к самой земле, будто степь и все живое укладывались и затаивались, готовясь принять надвигающуюся непогоду. Да и снег под полозьями уже не пел, а тихо шуршал, и не звенела дорога под копытами Черкеса.

"Метель будет, — подумал Матов, вспомнив предупреждение Левкоева. — Надо бы на ночь убрать патрули: не ровен час — заплутают и замерзнут".

С хутора, из-за крайней хаты, вырвалась пароконная повозка и сразу же пошла вскачь. Через минуту она поравнялась с Матовым, и он успел разглядеть в ней толстого возницу, гэпэушника Зубилина и две жалкие фигурки, съежившиеся у его ног.

Петрук оглянулся на своего командира, страдальчески сморщил красное от холода лицо, хотел, видно, что-то сказать, но Матов демонстративно зевнул и закрыл глаза, и тогда Петрук дернул вожжи и взмахнул кнутом — Черкес вскинул голову и наддал ходу.

Командир роты Левкоев, выслушав соображения Матова о надвигающейся метели и опасности, которую она представляет для патрулирующих красноармейцев, особенно городских, нахмурился, встал из-за стола и подошел к запотевшему окну, в которое была видна лишь часть хуторской улицы да две хаты напротив.

— А ты что думаешь, комиссар? — обернулся он к Обыкову.

— Так что я думаю… Я думаю, что наше дело нести службу в любую погоду. А вдруг что случится!? А? Ладно еще — пацаны, а этот, из гэпэу, говорил, что появились банды… Что тогда? Кто отвечать будет? Мы с тобой и будем отвечать.

— Ну, предположим, появится банда, — не сдавался Матов. — И что? Что могут сделать два красноармейца против банды? Да если она еще вынырнет неожиданно из метели… Ничего они не смогут сделать. Они и пикнуть-то не успеют. А караулы вокруг хутора усилить…

— Послушай, взводный, откуда у тебя такая фамилия… такая матершинная? — неожиданно задал вопрос Левкоев, перебивая Матова, будто происхождение его фамилии давно занимало его, но он самостоятельно так и не смог разрешить эту загадку и лишь сейчас догадался спросить у самого Матова.

— Фамилия? — удивился Матов, почувствовав напряжение в голосе командира роты. — При чем тут фамилия? Я говорю, что мы людей потерять можем. У нас на Беломорье народ привычный и к морозам, и к метелям, а и то, случается, пропадают…

— И все-таки, взводный, чудная у тебя фамилия какая-то…

— Ничего чудного в моей фамилии нет, товарищ комроты. И дело тут не в матершине, а… коврики есть такие, из веревок плетут, так эти коврики называются матами. Отсюда и фамилия.

— Скажи-ка… Вот видишь, комиссар, а ты, поди, и не знал, что есть такие коврики. Да-а, век живи, век учись. Ну, да мы еще молоды-ые… Молодые мы еще! Нас учить надо! — говорил Левкоев, все повышая и повышая голос.

Потом, отойдя от окна, прошелся по горнице и вдруг остановился перед Матовым, сидящим на лавке у стены.

— Вста-ать! — взвизгнул он, мгновенно побледнев и уставившись на Матова округлившимися глазами из-под черной щетины сросшихся бровей.

Матов медленно поднялся, привычным движением обеих рук от живота к спине одернул гимнастерку и замер, руки по швам, глядя поверх головы ротного.

— Вот вам, товарищ командир взвода Матов, мой приказ: ночью через каждые два часа проверять патрули! Лично! И докладывать мне! Па-автари-ить при-ик-казание!

— Есть через каждые два часа проверять патрули и докладывать вам лично! Разрешите идти?

— Идите. И запомните, взводный: армия есть армия, и всякие там жалости — это для барышень! — Отвернулся и пошел к столу. Но когда Матов уже шагнул в сени, выкрикнул вдогонку: — А пацаны твои — кулацкое семя, а ты с ними миндальничать, по головке гладить!

Уже закрыв за собой дверь, Матов с минуту стоял в сенях, переживая обиду. Потом, пересилив себя, снова открыл дверь в горницу и, не переступая порога, произнес:

— Прикажите, товарищ командир роты, звонить в колокол во время метели. — Закрыл дверь и вышел с сознанием исполненного долга.

Метель обрушилась на хутор, когда Матов в одиночестве доедал свой обед.