Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Что с того, что он, Задонов, говорил с паровозной бригадой на одном и том же — русском — языке, если сами собеседники были ему чужими, общаться с ними приходилось в силу необходимости, так что Алексей Петрович испытывал облегчение, когда это общение заканчивалось. Зато, начав писать об этих машинистах и кочегаре, влюблялся в них, как в женщину, доводя себя до исступления, представляя, как ломит руки после двенадцати часов беспрерывного кидания угля в топку паровоза, как сохнет горло от жара топки и стынет спина от пронизывающего сквозняка.

Алексей Петрович понимал, что любит не их, живых людей, а свои создания, плоды своего воображения, так это тем сильнее отравляло его существование.

Взять хотя бы отца: всю жизнь строил железные дороги, а над Некрасовской "Железной дорогой" лишь пожимал плечами: "Что же теперь — не строить?" Да и Левка. Почему у них этого нет, а у него, тоже Задонова, есть? Опять же, социализм — он действительно может избавить человека от тяжелого труда, разбить классовые и кастовые перегородки между людьми, или это чистейшее прожектерство?

Разумеется, в отдаленном будущем, когда у всех будет высшее образование, когда каждый сможет заниматься тем, к чему у него есть призвание, а не куска хлеба ради, — тогда, конечно, тогда люди будут чувствовать себя на равных, потому что дураков не будет, а все будут…

Черт знает, что тогда будет! И будет ли вообще. Во всяком случае, дураки будут обязательно, потому что яблоко от яблони… разве что придумают нечто небывалое — из области фантастики. Впрочем, все это если и случится, то в далеком будущем… Но живет-то он сегодня, и мучается сегодняшними бедами, а не предстоящими.

Мда. Вполне возможно, что у него, Алексея Задонова, своего рода шизофрения. Ведь мучайся не мучайся, а изменить — сегодня, по крайней мере — ничего нельзя. Он, во всяком случае, может лишь констатировать факты и взывать к милосердию. Да и любить народ не обязательно. Но понимать необходимо. Вслед за Пушкиным и всеми остальными, в свой, так сказать, черед, в силу своих, так сказать, способностей. А что способности у него есть, и не малые, в этом Алексей Петрович не сомневался. Да и в редакции "Гудка" — тоже: очерки его и репортажи идут на ура. Правда, из них безжалостно изымаются именно сочувствие и милосердие, а оставляются лишь живость изложения, но это издержки профессии и текущего политического момента, а не его характера. Профессию же он выбрал сам, и пенять тут не на кого.

И сразу же возникла перед глазами Алексея Петровича нескладная фигура редактора, зазвучало почти неизменное: "Пора, пора, вам, батенька мой, самому научиться оценивать явления с политической точки зрения текущего момента и перспективы. Мало убедить читателя, что белое есть белое, а красное — красное, надобно ему показать, почему оно таким стало и кому это выгодно — трудящимся или буржуям. Марксист в вас сидит пока стихийный, на инстинктивном уровне, на подсознании, а партии надо полное осознание, переход от стихии к диалектике. Так-то вот".

Алексею Петровичу марксизм был скучен, неинтересен, но он отлично понимал: чтобы удержаться в газете, он должен сам делать то, что делает за него пока что редактор отдела или выпускающий, то есть самому вставлять в собственный текст необходимые идеологические ремарки.

Между тем работая над очередным очерком или репортажем, Алексей Петрович забывал об этом и писал так, как пишется, а едва доходило дело до идеологии и политики, впадал в полнейшее отупение, в голову приходило что-то совсем не то, а нечто противоположное, дикое, как если бы он вздумал подложить под главного редактора газеты ежа или жабу.

Вот тут-то на Алексея Петровича и находил стих, своего рода вдохновение, в голове рождались целые рои острот и розыгрышей, двусмысленностей и аллегорий.

Как то:

"Иванов, вдохновленный последними решениями партии и мудрыми речениями товарища Сталина, так ударил социалистическим молотом по капиталистическому зубилу, доставшемуся ему в наследство от прапрадеда, что молот разлетелся вдребезги".

Или:

"Канавокопатель Сидоров, воодушевленный и тому подобное, взял на себя повышенное обязательство: не есть, не пить, не спать в течение месяца и при этом выкопать фундамент на два метра глубже проектной отметки, тем самым сэкономив продукты питания для китайских повстанцев и укрепив фундамент строительства…»

И далее в этом же роде, иногда хохоча до слез над своими хохмами.

Нашло на него как-то — и он начал записывать эти штучки, иные из которых тянули на анекдот, в особую тетрадочку, но однажды, увидев тетрадочку в руках жены, понял, чем его записи при случае могут для него обернуться, и тетрадочку сжег. Между тем мозг его продолжал вырабатывать антиидеологические ремарки к своим очеркам и репортажам, так что на идеологические его как бы уже и не хватало.

Глава 2

Вагон вдруг дернуло, завизжали тормозные диски, послышалось шипение сжатого воздуха — и перестук колес на стыках стал реже, а движение самого вагона плавнее.