Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

— Народу там много? — при этом спросила таким тоном, каким у него спрашивал завотделом редакции: "Написал?", то есть будто эта женщина имела на него, Задонова, какие-то права.

В Алексее Петровиче тут же заговорило уязвленное самолюбие, так что он, забыв пожелать доброго утра, молча прошел на свое место, повесил полотенце.

— Та-ам? — переспросил он, усаживаясь на диван. — Там, товарищ Ирэна, пожалуй, да. А не-там, Ирэна Яковлевна, пожалуй, нет.

— Что вы имеете в виду?

— Только то, что имеете в виду и вы. И немножечко сверх того.

— Я терпеть не могу всякие намеки и двусмысленности.

— А я — когда меня держат за мебель.

— Вы о себе, судя по всему, слишком высокого мнения.

— Чуть-чуть пониже вашего.

Ирэна Яковлевна передернула плечами, сунула портфель под подушку, поднялась и, прихватив с собой газетный сверточек и казенное полотенце, пошла из купе. Еще не прикрыв за собой дверь, она полуобернулась и произнесла брюзгливым тоном:

— Если будет чай, мне, будьте любезны, два стакана.

Было непонятно, к кому относились эти слова: к Алексею Петровичу или к проводнику, который, возможно, оказался рядом с товарищем Ирэной.

Дверь закрылась, Алексей Петрович удивленно покачал головой: "Ну и баба!" Потом о себе: "И ты хорош гусь", достал с полки свой видавший виды кожаный чемодан, подарок брата Левы, открыл его, чтобы положить на место туалетные принадлежности и удивленно уставился на фотографию жены и детей, лежащую поверх белья, которую он из кармашка, что на крышке чемодана с внутренней стороны, кажется, не вынимал.

Может, она выпала, когда он наклонял чемодан, засовывая его на полку? Или она лежала здесь же, а он не обратил на нее внимания? Или эта товарищ Ирэна?.. Да нет, не может быть: зачем ей копаться в чужих вещах?

Алексей Петрович убрал фотографию на место, сунул чемодан на полку, подумал, снова снял, открыл: нет, фотография оставалась в кармашке. В недоумении он помял пальцами подбородок и снова сунул чемодан на полку. Затем, оглядевшись, подошел к платяному шкафчику, открыл его и проверил карманы своего пальто и пиджака: документы и все остальное были на месте.

"Не выдумывай ерунды, Алешка! — сказал он себе. — А то черт знает до чего можно довыдумываться".

И тут же, увидев торчащий из-под подушки уголок портфеля Ирэны Яковлевны, испытал необоримое желание заглянуть в него и узнать, хотя бы приблизительно, что за женщину бог дал ему в попутчицы. С минуту почти он разглядывал никелированные уголки портфеля, потертости на сгибах, и с облегчением вздохнул, когда в купе постучали: ему показалось, что он заглянул бы в этот портфель, если бы его одиночество продлилось еще несколько минут, а заглянув, непременно бы попался.

Вошел проводник с чаем, Алексей Петрович взял с подноса четыре стакана, поставил на столик. Когда проводник вышел, достал пакет с едой, приготовленный Машей в дорогу, но разворачивать его не стал: начинать трапезу одному было как-то неловко, и он решил подождать "товарища Ирэну".

Ирэна Яковлевна вернулась в купе совершенно другим человеком, будто до этого она в напряжении ожидала каких-то важнейших для себя известий, от которых зависела вся ее дальнейшая жизнь, и вот эти известия получены, впереди все прояснилось, и можно наконец расслабиться и жить в свое удовольствие. А может, встретила кого-нибудь, кого-нибудь из своих… из жидов, конечно. Иначе откуда бы взялась эта лучезарная улыбка, куда бы подевалась ее монашеская серость и сосредоточенность. Оказалось, что она совсем не старуха, а очень даже молодая и привлекательная женщина. Вот только нос немного портил ее лицо, придавая ему высокомерный и даже брезгливый вид, да ноги, как у всех семитов, коротковаты.

У Алексея Петровича отвисла челюсть — не столько от поразившего его изменения внешности попутчицы, сколько от обычного кривляния и шутовства, от неспособности быстро перестраиваться и приспосабливаться.

— Батюшки! — всплеснул он руками. — Да никак у вас, товарищ Ирэна, где-то там — там! — припрятан Конек-Горбунок?

— Что вы имеете в виду, товарищ просто Алексей Петрович?

"Эге, да она даже пококетничать не против!"

— Я имею в виду: войти в одно ухо, выйти из другого.

— А-а, вот вы о чем! Никакого Конька-Горбунка, а дело в том, что в последние дни перед командировкой у меня было очень много работы, спать приходилось урывками, а это, сами понимаете, сказывается.

— Что же это у вас за работа за такая немилосердная?

— Я работаю в наркомате юстиции.

— Вот как! И у вас там, разумеется, свой промфинплан, борьба за досрочное и так далее?

— Вы что-то имеете против промфинплана и соцсоревнования?

"Зря я с ней так: вон как сразу напряглась, как борзая, взявшая след".

— Избави бог! Я ничего не имею против промфинплана и соцсоревнования! Я против того, чтобы… э-э… советские женщины так изнуряли себя на работе. Согласитесь, — поспешил пояснить Алексей Петрович, заметив усмешку на лице Ирэны Яковлевны, — что женщина всегда должна выглядеть женщиной.